Я сидел на склоне холма и жарил ящерицу. Хорошая такая ящерица, сочная, жирная, не кабанчик, конечно, совсем не кабанчик, на как говорится «Голод не тетка» …хотя…
Вспомнил свою двоюродную тетку, страшная женщина, татуировки с головы до ног, кольцо в носу, длинные рыжие патлы и дубина с меня ростом, жуть…а сколько я от нее в детстве натерпелся…воспитательница хренова…Ку-ши, тупой пень, Ку-ши, слабосильный хиляк…
Ну-да, низковат я малость, да и сложением не в материну родню пошел, но зато травы всякие с детства ведаю и духов мерзопакостных вижу, поэтому наш достопочтенный шаман Сараш-так взял меня недостойного в ученики…
Достопочтенный, непогрешимый, непобедимый, не просыхающий, тьфу, скотина старая, грязная, вонючая, ничего не знает, ничего толком не умеет, зато жрет в три горла даже в голодный год, бражку дует ведрами, да сальными глазками дочек вождя провожает.
Дала мне тетка пинка напутственного, поклонилась этому сморчку драному, и такой прям лисой прикинулась:
- Возьми, говорит досточтимый Сараш-так, племянничка моего в обучение, слаб он телом, не воин, да не охотник, не будет из него мужа достойного, кто ж на него такого неказистого позарится, зато травы всяки знает, да видения у него разные бывают…еще раз поклонилась, отслюнявила этому душегубу пол оленя и бросила меня на растерзания.
- Жуткая женщина, как я и говорил…
Но это все предыстория…
Прошло три года…
Я сидел на холме и жарил ящерицу. Какого спрашивается лешего я ученик шамана, великий и ужасный Ку-ши, сижу на холме в половине пешего перехода от деревни и ем какую-то дефектную рептилию…
Все очень просто, два дня мой любимейший и обожаемый учитель, что б его медведь, как осину заломал, решил постигнуть дзэн, пообщаться с духами, приобщиться к мудрости предков, проще говоря это старый козел перепил браги. а тут как назло сразу и охотники вернулись на неделю раньше, и вождя какой-то неведомый недуг поразил, теткин сынок на ежа в отхожем месте сел, у Мару-ши прыщи, а тут сваты приехали с соседнего стойбища, бабка Куша-ги за Гри-ком и Ша-ли в лесу подглядывала, те ее заметили, догнать не догнали, хрен эту старую перечницу догонишь, но дубиной Гри-ко ее все-таки приложил на ходу, теперь бабка разогнуться не может, сплетница старая, у Гри-ко глаз подбитый, братья Ша-ли постарались, а сама Ша-ли сидеть не может, это уж ей матушка лечебный крапивный массаж устроила….А я, а маленький и безобидный, хочу кушать и спать, и вообще нет меня, уйдите противные…но противные уходить не хотели…старый козел дрых в своем шатре, судя по храпу ближайшие пару дней вряд ли проснется, пара бюрдюков в его возрасте не шутка. А меня взяли под белы рученьки, повесили на шею сумку, втюхали шаманский посох и потащили к вождю, типа он самый страждущий у нас. Сказать, что я был не рад, это ничего не сказать…Сараш-так хреновый учитель, но вот тот кто жил здесь до этой бездарность, был великим человеком, как-то разбираясь в его шатре нашел в углу кучу замасленных пергаментов, тупой козел вытирал о них свои жирные лапищи, постепенно восстанавливая записи я узнал многое, шаман – это ведь не только говорящий с духами, это лекарь, советник, судья… Как раз сегодня я планировал опробовать один из недавно расшифрованных рецептов, зелье для ускорения заживления ран, основная масса наших мужчин – охотники, и подчас от клыков и когтей медведей, рысей и волков оставались жуткие раны, которые приводили к гибели. Наше племя не слишком большое, когда-нибудь я стану его шаманом, и хочу, чтобы оно росло и процветало.
Ну это я отвлекся, принесли мое бренное тело к вождю, уронили у шатра, кое-как подняли, отряхнули и напутственно запульнули внутрь, и только я назад, а там толпа страждущих великой шаманской помощи и всех лица добрые-добрые.
- Вы ж мои ежики, как же я Вам сейчас всем помогу, - обрадовался добрый-добрый я. И начал с вождя.
Тяжелая страда нашего власть держащего была мне хорошо известна, бедный наш народный вчера помогал моему козлу бражку дегустировать, но около полуночи пришла жуткая женщина Миша-ку, закинула супруга на плечо и унесла в неизвестном направление, поэтому пациент был скорее жив, чем мертв, но не стоит забывать, что я то был скорее зол, чем добр.
Вождь лежал на шкурах, изредка шевелился, стонал, открывал красные глаза и мычал что-то нечленораздельная, его внушительная супруга с утра прошерстила все запасы горячительного в ближайших шатрах, и поправить здоровье владетельному было ну совсем нечем. Ничего я знал способ, одно волшебное снадобье, которое ставило на ноги даже самых лежачих больных. Налив  в кружку воды, я начал капать зелье по одной капле, начитав 10 уже было закрыл пузырек, но окинув нашего владетельного взглядом, мстительно долил из флакончика остатки.
- Пэй, дарагой, для тэбя ничэго нэ жалка! – сказал я, протягивая ему кружку. Вождь вылакал ее одним гладком и снова растянулся на шкурах.
- Скоро Вы излечитесь, мой вождь, - с этими словами я покинул шатер.
Пока я лечил нашего сиятельного толпа стала чуточку больше и теперь провожала меня от шатра к шатру постепенно редея. Я взглянул на солнце, день начинал клонить к закату и у меня оставалось совсем мало времени. Сзади раздался крик. Все время вышло…Бросил шаманский посох в близстоящего охотника, я стремглав припустился прочь из становища. За мной стоня и матерясь бежали мои пациента. Ну, а что я же говорил, что я скорее злой чем добрый, не надо было мне эксперимент портить.
Впереди стройной колонны моих поклонников неслась разогнувшаяся и злобно ругающаяся бабка Куша-ги, ну а что, она ж разогнулась, помогло средство, помогло, ну подумаешь, что это настойка дикого огненного перца и от него ожоги, так не надо было всю баночки мази изводить, жадная бабка как барсук, предупредил же по горошине мази раз в день, а она всю банку сразу и извела, теперь ей спину как костром припекает, да и не бывает лекарств без побочных эффектов. Следом несся Гри-ко, красавец, атлет, как скачет, через кусты и поваленные деревья, и синяка под глазам нет, теперь там зеленяк, хорошая же краска, красивая, в лесу маскироваться удобно. Я для маскировки еще на лице листиков зеленых нарисовал и бабочку, все же я эстет, а ему что-то не понравилось, странный какой-то, а я забыл сказать, что эта краска из моих новых опытных образцов и водой не отмывается, ну походит пару недель зелененький, зачем же так кричать и махать дубинкой. Нервные они какие-то. О вот и тетки сынок, братец мой двоюродный, а он то чего со всеми, я же все иголки из пятой точки вытащил, и даже мазью намазал, даже не перцовой, а хорошей мятной, что бы попа не болела, не кусали комары. Двойной эффект против насекомых и жары, чудо-рецепт, а я поделился, по-родственному, щедро. О сегодня семейный вечер прям, тетушка на горизонте, до Гри-ко и бабки ей по скорости далеко, но упорства там на отряд охотников, надо бежать быстрее. Спросите, а чегой-то родная душа за мной несется, так я пока малого лечил, на ее накидку парадную из белого медведя случайно пузырек чернил вылил, вот такой вот я изящный, такой красивэй накидка, такой пэчальный участь…вай-вай… О мой любимый персонаж, наш мега-вождь, я же обещал на ноги его поставить, зелье от запора кого угодно на ноги поставит, правда бежит, он с перерывами, каждые пару минут в кусты сворачивает, но душевно так бежит, а ведь не молодой уже, нет все-таки я чудо шаман. Следом за вождем группа в полосатых купальниках, а нет это ж сваты, Мару-ши я прыщи вылечить за один день не смог, дал ей мазь и запретил красные ягоды есть, пообещал сватов на пару дней задержать, так как самое чудодейственное лекарство я на владетельного извел, то пришлось им на шкуры толченных листьев борщевика насыпать, пока они начешутся, пока краснота сойдет не пойдут же они к невесте в таком виде, у Мару-ши все с лицом пройдет и она спокойно сватовство примет, а Ша-ли, которая Мару-ши красными ягодами накормила, я воду для умывания той же зеленухи, что и Гри-ко налил, будут два валенка – пара, он пятнистый, она равномерная, ибо не фиг. За сватами неспешно чешут охотники, им я в-принципе особо не насолил, ну подумаешь корень лопуха в суп, что бы волосы росли хорошо, да перца в вино насыпал, так…баловство…
Ну, а сзади интересующиеся, сочувствующие и остатки страдающих, интересующиеся за компанию, сочувствующих мало, но они надеяться отбить мои жалкие остатки, а страдающие отбитые остатки использовать по назначению. Но шаман я или нет, я хоть и хлипковат, но лес мой дом родной, вот Вам сонный дурман, потом парочку паровых чернилок, еще два дурмана и пересидеть на дереве основной табун, Ри-н-ти, второй сын вождя, пробегая под моим деревом с улыбкой мне подмигнул и повел охоту в другую сторону…
- Хорошо, когда есть друзья…
Я сидел на холме и жарил ящерицу…Скоро придет Ри-н-ти и принесет, что-нибудь поаппетитнее, заодно расскажет мне, что твориться в деревне… В прошлом году, Ри-н-ти свалился с дерева и сломал руку, старый козел, приходил и сказал, что духи тут не помогут, Ри-н-ти больше не охотник. Гордый Ри-н-ти молча собрался и ушел в лес, он не хотел быть обузой своей семье, я стащил его со скалы в самый последний момент, сказал, что не уверен, но постараюсь помочь…несколько месяцев мы жили вдвоем в лесу, травы, отвары, особый браслет из палок и веревок, что бы рука лежала правильно, пол года назад Ри-н-ти правой рукой с одного удара завалил матерого волка, сейчас он самый перспективный молодой охотник и мой друг…
Вот поэтому племени нужен шаман…
Я посижу на холме, доем эту печальную рептилию, дождусь Ри-н-ти, и пойду с ним в деревню, каяться и посыпать голову пеплом…ибо здесь мой дом…и мой род…

Смоляная, наступила молчаливая ночь, в ожидании рассвета замер Вечный Город. Толстые крепостные стены, побуревшие, обросшие лозами молодого дикого винограда, каменной твердыней охраняли покой римских патрициев. Кое-где высились фигуры часовых, которые, перекрикиваясь, мерно шагали по валгангу.
Непроглядная мгла томилась в узких улочках Рима, тихий ветер трепал ветхие одеяния бродяг, давно позабывших о тёплых домах, о родных очагах. И если здесь, казалось, жизнь остановилась, прекратила дышать, то во дворцах аристократов, пышная, она цвела, лилась прекрасной музыкой многострунной арфы, а в тёмных бедняцких комнатах раскатисто громыхала, шумела, дыбилась огнём в черных печах.
Но не во всех домах древней столицы бурлила жизнь, разная и одинаково любимая сенаторами и ремесленниками. Смерть бродила по городу, собирая людские души, тлевшие в бренных телах. И в затхлой темнице, примыкавшей к школе известного ланисты, нашла молодого мужчину.
Саркс был сыном галльского вождя. Плененный римлянами, он стал гладиатором. Сильным и духом, и телом. Грозным воином, опасным соперником. Лучшим. Непобедимым. Но сегодня удача покинула его: будучи в предсмертной агонии, противник успел ранить могучего гладиатора.
Рожденный свободным, теперь, в расцвете сил, он умирал рабом. Лёжа на грязной, залитой кровью подстилке из гнилой соломы, задыхаясь в чадилище, полном смрада, копоти на растрескавшихся стенах, нечистот, Саркс тяжело хрипел, его бил озноб. Объятый пеленой боли, смотрел на знакомую обитель страха и унижений, но ничего не видел. Не различал фигуры опытного лекаря, склонившегося над его телом.
Зотикос — грек по происхождению, был таким же рабом, как и Саркс. На родине все знали его как врачевателя, способного вылечить любого человека, поражённого недугом.
Худой, невысокий, средних лет, Зотикос проворно, но аккуратно, стараясь не причинить ещё большей боли умирающему, очищал его гноящиеся раны, останавливал кровотечения, втирал травяные мази. Огарками освещая маленькую комнату, всю ночь он вглядывался в посеревшее лицо Саркса, вслушивался, бьется ли сердце воина.
Но всё было напрасно. Рано утром, когда первые лучи солнца скользнули через окошко в комнату, непобедимый гладиатор уже проиграл бой. Проиграл его... Смерти.
Громкое бряцание ключей, скрежет ржавых засовов разбудили измучившегося за ночь Зотикоса. Когда вошедшие стражники, удостоверившись, что Саркс мертв, схватили лекаря и выволокли из темницы, страх исказил его побелевшее лицо. Не только за себя, но, в первую очередь, за сына — его счастье, радость, единственное сокровище.
Прошло несколько минут, и Зотикос, уже избитый, весь в пыли и грязи, поддерживаемый с двух сторон грубыми стражниками, предстал перед своим господином, пал ниц.
— Ты, ничтожество, — побагровел ланиста Галлий, — ты представляешь, сколько золота приносили мне победы лучшего из гладиаторов, догадываешься, как он прославил эту школу?! Аристократы, сенаторы, которые до этого не желали знаться со мной, стали приглашать в свои дома. Всё это, — сотрясаясь от гнева, он подошёл к Зотикосу, — всё это величие, богатство, которое окружает теперь меня... Я не желаю терять их из-за никчемного лекаря. — Галлий, злобно скривив рот, улыбнулся. — За растраченное золото платят золотом, за честь — честью, за жизнь — жизнью. Приведите его сына, пусть отвечает за ошибки своего отца.
— Нееет! Прошу вас, мой господин! — взмолился Зотикос, хватая руками полы его туники. — Прошу вас! Ему нет и семнадцати!
Спустя два месяца молодой красивый юноша, сын врачевателя Зотикоса, в сопровождении отца прибыл вместе с другими гладиаторами в Колизей.
Недавно выстроенное величественное здание амфитеатра поражало воображение неискушенных воинов. Взирая на его великолепные стройные сооружения, арки и колоннады, они не верили своим глазам. Подталкиваемые стражниками, громко перешептывались, звеня цепями на ногах и руках. Могучие рабы ещё не знали, что в честь торжественного открытия Колизея зрителям было уготовлено невероятное зрелище, что многим не суждено прожить до следующего дня.
Изнемогая от ужаса, от страха за сына, Зотикос старался отбросить все мысли о том, что происходит на арене. Уже два часа он здесь, в темных подвалах амфитеатра, расторопно перебегая от одного раненого к другому, спасал их: прижигал раны, переревязывал, перетягивал жгутами конечности, чтобы остановить кровь.
Рискуя, Зотикос, даже помогал гладиаторам из других школ и не услышал, как раздался очередной трубный сигнал, знаменующий о конце боя, не заметил, как среди прочих внесли внутрь комнатки его истерзанного львами сына.
Долго ждал Зотикос, когда, счастливый, увидит победителя, обнимет своё дитя, возблагодарит богов. Но не дождался. Плача, не сдерживая громких всхлипов, в груде кровавых трупов он нашел тело единственного любимого человека, узнал знакомые черты лица родного сына, обезображенного, исстрадавшегося. Узнал и обезумел. Долго умолял его встать, просил быть благоразумнее, не мучить отца. А потом, когда вошли стражники, чтобы унести убитых и сжечь их на общем костре, Зотикос, крепко обнимая сына, не отдал тела, одним лишь диким, бешеным взглядом остановил конвойных смотрителей... И сам навеки окаменел. Не вынесло отцовское сердце такого удара. Не пожелало биться дальше, если сыновье — безвозвратно застыло.

18 апреля 1180 года в Варне в семье торговца родилась дочь, которую именовали Августой Максимианой Охрадской. У мужчины процветала торговля. В течение многих лет ему поставляли индийский шелк и восточные сладости. Однажды поставщики с востока помимо привычных товаров предложили приобрести трактат «Чарака-самхита». Торговца не интересовали книги, и он чуть было не отказался от предложения, но любопытство юной дочери покорило отца, и он купил Августине подарок. Эта книга стала началом увлечения всей ее жизни. Совсем молоденькая византийская девушка изучила «Collecta medicinalia» Орибасия, все рукописи Александра из Тралл (целителя), а когда центром врачебного дела стали Константинополь и Охрад, Августина и вовсе перебралась в последний. Она жила, дышала своей профессией каждую минуту и без врачевания не мыслила своего существования.
В апреле 1204 года Византия захватывается рыцарями 4-го крестового похода, которые сжигают и впоследствии практически разоряют страну. Августина вынуждена покинуть родину и через Венецию, чьи воины захватили власть в ее государстве, она добирается до Герцогства Бурбон на западе Франции, в котором в период классовой борьбы между сеньорами и горожанами она очень удачно попадает в замок Шатонеф, где приходит на помощь семье Жана I де Шатонёф. Все семейство сеньора скоропостижно схватывало различные недуги: сам Жан чуть было не подхватил английскую потовую лихорадку, жена тяжело переносила очередные роды, дети регулярно получали физические травмы и увечия, а младший брат и вовсе лунатил по ночам (что было невиданным чудом и одновременно ужасом).
Августа Максимиана становится их семейным лекарем, постепенно вылечивая одно члена семьи за другим. Со временем она приобрела уважение и особое к себе внимание со стороны сеньор и особую любовь и привязанность сос стороны их детей, любимым развлечением которых было проведение опытов по учениям Ноткера (определение заболеваний и недугов по цвету и структуре мочи *извините*). Узнав историю жизни, в феодальных кругах французского общества ее прозвали Охрадской.



История-биография вымышлена, но все события и факты реальны, также как и указанные медицинские учения

Ансельм не знал сколько времени он провёл в одиночной камере, боль от пыток и нервное перенапряжения заставляли его то проваливаться в забытьё на границе сна и бреда, то резко  просыпаться в холодном поту, с ужасом осознавать свою участь и снова проваливаться в бессознательность. Однажды темноту камеры осветил свет факела, резкий и болезненный тычок под рёбра заставил Ансельма прийти в себя.
- Подымайся, колдун! Пора тебе поджарится!
Стражник скрутил руки осуждённого за спиной и толкая повёл к выходу.
"Значит костёр..." - метались в голове мысли. "В общем, закономерно, но тем не менее... А на что ты надеялся, наивный дурак?" Ансельм дрожал от ужаса, храбрецом он никогда не был, силачом, впрочем, тоже. Зато бог наделил его проницательным пытливым умом и добрым сердцем, сочувствующим всем страждущим. И в бога Ансельм верил, что бы там не говорили святоши, только не верил, что во имя господне надо выкручивать человеку суставы и прижигать калёным железом тело, особенно только за то, что человек в меру сил пытался помочь ближним избавится от боли и страданий.
Вот и место казни, Ансельма приковали к столбу, обложенному вязанками хвороста. Он услышал голос монаха, обращающегося к толпе:
- Кто из вас добрый католик, тот пускай бросит полено в костёр, где сгорит сей богомерзкий колдун!
И к костру потянулись руки с кусками дерева, а то и целыми вязанками, у многих их этих людей он вылечил кого-то из родственников или друзей. На голову Ансельма надели мешок, и вскоре он почувствовал запах смолы, которую плеснули на дрова, а следом и жар огня на собственных ногах.
Неожиданно он услышал какой-то непонятный шум: конский топот, голос, отдающий приказы, и недовольные крики толпы. Потом он почувствовал движение около себя, будто-бы кто-то раскидал горящие дрова, наверное ему показалось, но нет, вот с него сдёрнули мешок и освободили. Ансельм ничего не понимал, его подвели к дворянину, сидящему верхом, судя по одежде и манерам, очень знатному.
- Едешь с нами! - коротко приказал он, и один из солдат посадил бывшего приговорённого колдуна сзади себя на круп лошади.
Более-менее опомнился Ансельм только во дворе герцогского замка, начал соображать: "Зачем меня сюда? Почему? Неужели, еще какие-то дознания и пытки, я и так сказал, всё, что знал, и о чём не имел не малейшего понятия тоже..."
- Следуй за мной. - приказал всё тот же вельможа.
Они прошли анфиладу роскошных комнат замка и оказались в столь же роскошной спальне.
- Слушай внимательно, - обратился к Ансельму его провожатый. - герцог Аберкон ранен в поединке, все говорят смертельно, но я слышал о твоём искусстве, спасёшь его, получишь деньги и свободу, нет - вернёшься туда, откуда мы тебя привезли. И да, и мнеЮ и герцогу наплевать, кто направляет твою руку, бог или же... Всё понятно?
- Да, господин.
Герцог Аберкон лежал в постели, с первого взгляда Ансельму стало понятно, что рана очень тяжела, что и говорить, ему было страшно, шутка ли, такой знатный пациент, но терять было нечего. Двое суток Ансельм не отходил от постели герцога, а на третьи наконец стало понятно, что небеса благосклонны к ним обоим.
После этого герцог Аберкон выиграл еще не один поединок и участвовал во многих боях, а Ансельм остался в его замке под его покровительством, и лечил всю его семью, прислугу и личную гвардию, хотя и считался среди большинства из них колдуном.

Вот и сегодня был холодный осенний вечер, ныли суставы, когда-то вывихнутые на дыбе, Ансельм вздохнул, поднял край своей длинной чёрной котты, похожей на монашескую рясу, закатал шоссы и принялся растирать ноющие колени мазью собственного приготовления, полностью вылечить его это, конечно не могло, но боль существенно уменьшилась. В дверь его комнаты, а точнее лаборатории, ка кон ее называл послышался стук, доктор поспешно одёрнул котту.
- Войдите!
На пороге стояла младшая дочь герцога.
- А, это вы юная леди, входите, прошу. Что привело вас?
- Добрый вечер, Ансельм. Тебе нужно идти, там двое солдат повздорили, один в крови, а другой без сознания.
- Эх, вот беда-то, юная леди. Одну минуту... - Он проверил содержимое мешочков на поясе, который почти всегда носил с собой, на всякий случай, и взяв свою кожаную сумку с лекарскими инструментами и снадобьями, поковылял следом  за молодой госпожой выполнять свой долг.

Последнее изменение внесено ReineAnna (04-11-2015 в 06ч51)

Адриан, сын Вейна

Если кто-нибудь попросит меня поведать историю моей жизни, думаю, что упущу большую часть фактов из-за множества предубеждений рожденных в обществе. Мне всегда было неприятно что-либо рассказывать о себе, но все-таки предоставилась такая возможность. Это случилось в начале тринадцатого века, как раз после запрета монашеству практиковать медицину...

- Прошу Вас не делайте лишних движений! Чтобы обезболивающее подействовало нужно время. Попробуйте на что-то отвлечься.
- Уберите эту боль я больше не могу терпеть!
Мне пришлось дать Джону еще немного обезболивающего.На его организм оно действовало крайне медленно. Причину этого явления, к сожалению, было невозможно объяснить, по крайней мере для меня. Не прошло и десяти минут, как Джон, внезапно, попросил рассказать ему о себе.
- Зачем Вам знать мою скучную историю?
- Доктор, прошу Вас, расскажите ее мне. Если я выживу и доберусь до поместья, то обязательно попрошу лорда упомянуть Вас в своих записях.
- Постойте, в этом абсолютно нет никакой необходимости. Я не хочу лишней шумихи о своевольном скотоводе, ставящем свое жалкое врачевание превыше непосредственных обязанностей.
- Но Ваше лечение уже спасло множество жизней! О нем разносят слухи множество крестьян по всей округе.
- Они забывают о том, скольких оно убило! Но если Вам так хочется историю, то я поведаю ее, только прошу оставить все сказанное мной в пределах этих стен.
- Как Вам будет угодно доктор Адриан.
- И еще одно, Джон, впреть не называйте меня доктором. Я просто Адриан, сын Вейна. Вы же знаете как наш лорд относится к самопровозглашенным лекарям.
- Да, конечно, прекрасно Вас понимаю.
- Будем надеяться, что эта история хоть немного отвлечет Вас от ранения...
~~~//~~~
Мое семейство было ярким представителем вилланов со своим наделом в 30 акров и огромным оброком, помимо барщины. Благодаря этому почти все свое детство я провел помогая отцу в рыбалке, охоте и посеве. До скота меня не допускали, но мое любопытство частенько брало вверх. Особенно оно обострялось в момент прихода старого монаха, тщетно обучающего моего отца мелким операциям для выживания. В то время их, как раз, запретили практиковать монашеству, именно поэтому они старались обучить как можно больше крестьян. Благодаря хорошей памяти мной было запомнено правильное вырывание зубов, обработка ран и их зашивание. Однажды мне посчастливилось подсмотреть удаление катаракты. Поверьте мне, зрелище не из приятным, тем более для двенадцатилетнего юнца. Не смотря на всю жестокость и болезненность данной операции, именно с тех пор я серьезно стал интересоваться медициной. Я поставил перед собой цель – облегчить боль людям. После этого мною были продолжены наблюдения за дальнейшими операциями, в некоторых из которых стали использовать какие-то зелья. Чаще всего они приводили к летальному исходу. Вскоре мне посчастливилось проследить за торговцем этих «чудодейственных» снадобий. Пока он разговаривал с монахом, я стащил несколько пузырьков и подслушал названия трав, составляющих это варево. Последующие несколько лет я был погружен в изучение растений и их свойств, в основном проверяя их действие на себе. Множество раз мое тело было отравлено различными корнеплодами, листьями и семенами. Тем временем, мои родители стали считать меня ненормальным и практически не разговаривали со мной. После почти летального отравления соком болиголовы (так крестьяне называли это ядовитое растение с треугольными листьями и мелкими белыми цветами), последовал запрет на выход из дома. В тот год урожай оказался очень скудным, а почти каждодневная барщина выматывала мою мать. Из-за этого у нее начались странные мигрени. Не смотря на все мои попытки как-то помочь, отец строго-настрого запретил даже подходить к ней. Смешав несколько настоек я старался предложить их матери, но все они были вдребезги ею разбиты. Меня тогда хорошенько побил отец. Несколько дней я бродил по лесам и полям, стараясь найти хоть что-то для матери. Именно тогда мне и удалось смешать собственную белладонну, мое первое обезболивающее. Она состояла из сока незрелого мака, белены и уксуса. Конечно Вам мало о чем говорят эти растения, но для меня они заменяли и любовь родителей, и общение с другими людьми. Пусть это звучит очень странно и неприятно, но лукавить и скрывать это нет никакого желания. Все мои дальнейшие попытки приблизится к матери были тщетными, лишь когда отец, наконец-то, уснул я дал отпить ей свое творение. Она резко побледнела и ее дыхание участилось. После отчаянного зова отца начался сильный приступ боли, от которого мама стала неистово кричать. В следующие несколько секунд она схватилась за горло и рухнула на постель. Подбежав к кровати я пытался привести ее в чувства, но было уже поздно. По щекам медленно стекали слезы, это было настолько шокирующе, что даже сдвинуться с места было страшно. Почувствовав резкую боль я рухнул на пол.
Очнувшись в главном поместье, полностью окруженный служанками, возникало множество вопросов. Естественно, на них мне никто не собирался отвечать. Последующий год я провел словно в забвении, боясь узнать что-либо о судьбе своей матери и отца. Вскоре, благодаря болтливой поварихе, все поместье знало обо мне. Оказалось, что мама умерла тем же вечером, а отец на следующее утро благополучно продал меня в уплату оброка. В поместье стали меня сторониться и особо не следили за моей работой. Поэтому мне не составляло особого труда посвятить все свое свободное время улучшению белладонны. Теперь больше всего на свете я хотел идеального зелья! Моими подневольными пациентами стали овцы, птицы, рыба, собаки и прочая живность в пределах поместья. Удачные зелья были испробованы на себе, не раз вызывая отравления. Я неустанно балансировал на грани жизни и смерти. Ближе к 20 годам я наконец-то получил нужную консистенцию. Даже предоставился случай помочь одному воришке, которого ранили при побеге из поместья. Дав ему свою белладонну, потребовалось лишь двадцать минут на почти безболезненное извлечение стрелы. Обработав глубокую рану на его руке и, аккуратно зашив ее, я был просто ослеплен результатом. Парнишка еще долго благодарил меня перед уходом. Через несколько дней ко мне потянулись крестьяне и даже некоторое горожане, которые просили мое чудотворное обезболивающее. Гордыня взяла вверх и распространение этого зелья полностью затмило все происходящее вокруг. Через некоторое время поток людей начал уменьшаться и снова поползли слухи, теперь уже об усыпляющем навечно нектаре. Так больше не могло продолжаться, поэтому было решено ночью прокрасться в библиотеку лорда и украсть книги, которые могут понадобиться для дальнейших исследований. Последующие десять лет были проведены за познаванием всего прочитанного и сбором знаний из всех уголков города. К завершению своего самообучения, никто уже не помнил девятнадцатилетнего парнишку с умертвляющим зельем, ведь появилось уже множество подобных настоек облегчающих боль. Большинство из которых, также славились летальным исходом для больного. Не смотря ни на что, я продолжал неистово совершенствовать свои навыки, успешно оперируя животных. К сорока годам я уже отрастил приличную бороду и длинные волосы, которые приходилось периодически подстригать и брить, ведь они сильно мешали при исследованиях. Все свое время я уделял работе. Благодаря этому, все животные в поместье перешли под мой неустанный надзор, что несказанно меня радовало. С помощью смешанных мною подкормок скотина вырастала очень добротной и почти не хворала. Через некоторое время ко мне снова потянулись люди. Кажется кто-то вновь пустил слух про мое чудодейственное снадобье. Это было очень подозрительно, будто все напрочь забыли о его смертельном действии в прошлом. Теперь опыт и осознание стали моими верными союзниками, пришло время для осуществления множества операций. Ко мне приходили раненные, мучающиеся от зубной боли, мигреней. Были даже те, кому требовалось удалить катаракту с глаз. Несколько раз была проведена трепанация черепа, но к данной операции был подход только в особо тяжелых случаях. Выживали не все, но я действительно старался помочь каждому больному, кем бы он не был. Благодаря этому число летальных исходов свелось к минимуму. Поток больных лишь увеличивался. Каждая операция была словно вызовом самому себе. Именно поэтому я просто не мог брать плату за свое лечение.
Наконец-то у меня выдался свободный вечер, который я решил посвятить пополнению запасов белладонны. За этим занятием я проводил большинство своих дней рождений. На тот момент мне исполнился сорок один год. Полнейшей неожиданностью, и своеобразным подарком, стал приход моего отца. Он сильно постарел и передвигался опираясь на очень хлипкую кривую трость. Увидев его, я словно потерял дар речи. Комната наполнилась мучительным молчанием. Я пристально вглядывался в этого замученного жизнью старца. Он медленно приблизился ко мне и тихо прошептал: «Надеюсь теперь твое зелье идеально Адриан. Я искупил вину перед тобой, теперь твое зелье у многих на слуху. А искупил ли ты свою вину перед собственной матерью?!» - печально улыбнувшись, старик просто развернулся и ушел, больше не сказав ни слова. По моим щекам текли слезы. Я словно вернулся в тот самый миг бессилия и молча наблюдал за смертью матери. С тех пор, отец больше никогда не появлялся, да и искать его было бессмысленным. Мне было страшно посмотреть в глаза этому человеку и ответить на его вопрос.
Именно благодаря этой встрече я в полной мере осознал свою ничтожность и невообразимую отвратность. К сожалению, моей жизни не хватит, чтобы искупить вину перед матерью, но до конца своих дней я буду молить о прощении и стараться спасти как можно больше людей...
~~~//~~~
- Вот и вся моя история Джон, как же я рад, что ты уснул в начале рассказа. Никому не стоит знать всех злодеяний седовласого доктора, возомнившего себя Богом. Так что спи, пока я извлекаю стрелу из твоей ноги. А как только пробудишься, сразу угощу тебя знатным травяным настоем!

Последнее изменение внесено rini11 (04-11-2015 в 16ч36)

Итоги 1 этапа.
1 Mineris 17
2 Midsummertime 17
3 Irbissa 20
4 ReineAnna 17,5
5 Енотик 19,5
6 Тиндомиэль 18
7 Козетта 17
8 Laura-glamura 17
9 Pampeya 20
10 Rini11 18

Этап 2. Концентрационный лагерь.
Начало: 23:40 5 ноября.
Окончание: 20:00 13 ноября.
Длительность этапа: 8 дней.

Ограничения: XX век, Третий Рейх либо СССР; либо собственный мир, соответствующий по развитию нашему в это время в этих государствах.
Не пленные, только любые типы служащих: смотрители, доктора, управляющие. Да хоть повара или приезжавшие машинисты.

Ссылка на внешнее изображение

Концлагеря для многих стали олицетворением жестокости войны и политического режима. В них содержались государственные преступники, военнопленные, тюремные заключённые, заложники, а также приговорённые к уничтожению в ходе ликвидации народов. Первые лагеря возникли ещё в конце XIX века - они предназначались для ограничения населения, чтобы оно не помогало партизанам. Кроме того, туда сгонялись фермеры и хозяйственные люди, чтобы нарушить поставку товара по стране.

Ну а в какие стороны они развились позже, знают все. Лагеря для депортированных армян создавались в Османской Империи на протяжении всей Первой Мировой Войны. Конечно, никто не собирался их спонсировать: люди жили под открытым небом, без пищи и воды. Голод, жажда, жара и эпидемии делали своё дело.

В Германии первые лагеря появились в это же время. Тогда большинство пленных составляли так называемые русофилы - люди, поддерживающие Россию, одного из основных противниов Австро-Венгрии.

В Советском Союзе первые лагеря были созданы в 1918 г. Тогда этот режим считался более мягким, чем тюремный: особо трудолюбивым позволялось жить в собственной квартире, а в лагерь являться только для работ. Однако часто туда ссылали не преступников, а тех, кто мог быть опасен государству из-за, например, родственных связей. И тогда их сроком назначался период "до окончания Гражданской войны".

Нет сомнения, самыми известными лагерями стали концлагеря Третьего Рейха. Было создано 23 точки, куда свозили государственных преступников, военнопленных, или просто представителей неугодной властям национальности - евреев, цыган, поляков. На воротах лагерей ставили ободряющую надпись "Труд освобождает" - но даже самых трудолюбивых освобождал Циклон-Б и крематорий. "В гробу отоспимся" - известная многим фраза там была реальностью.

Впрочем, другие страны тоже отличились. Концлагеря были созданы в США, Хорватии и Финляндии, но там ссылали только лиц "не той" национальности или военнопленных. А в Италии, которая поддерживала германский режим, таке создавались лагеря для евреев - правда, условия там были ощутимо лучше немецких.

Высокоинтеллигентный, образованный циник.
Он был самым человечным <...> он выполнял приказы, утешая себя тем, что он и в Аушвице может выполнять свой долг перед народом и Родиной.
При общении с Менгеле всегда возникало чувство, что наионалистическая идея ему чрезвычайно важна, как, впрочем, власть и успехи. Всё остальное его вообще не интересовало.
Осмотрительно и сдержанно, но в то же время энергично он выполнял все поставленные приказы <...> всегда оказывался на высоте в любой ситуации.
Он был скромным и очень образованным.
Он был настоящим другом <...> он был человеком, который проявлял ко мне интерес, принимал участие в моей жизни.
Менгеле был приятнее и значительно честолюбивее, чем все остальные студенты.
Его тщеславие стало его погибелью.
Я знала Йозефа как абсолютно достойного, порядочного, очень привлекательного и весёлого человека.
Он угостил меня конфеткой, затем сделал укол, причинивший ужасную боль. "Не бойся", - сказал мне Менгеле по-немецки.
Если бы вы видели, с какой радостью он возил по лагерю маленьких детей, прежде всего девочек, зная, что завтра они окажутся на хирургическом столе.

(о Йозефе Менгеле)

Последнее изменение внесено DeiEiskalt (06-11-2015 в 00ч04)

Ирма Грезе

Ирма Грезе фотографии

   
На этой фотографии Иримы нет. Но на мой взгляд, она очень ярко показывает, что на фоне тяжелого труда, страданий и смерти заключенных надзиратели жили вполне обычной приятной жизнью

Рассказ

28 лет практически каждую ночь я слышу сирену, возвещающую о подъеме. И каждый раз в ужасе просыпюсь, не понимая в первые несколько секунд, где нахожусь. Потом приходит осознание: ты дома, ты в своей кровати, а рядом спит твой муж. И я иду на кухню и завариваю себе крепкий чай, чтобы прогнать тени прошлого. Но иногда они продолжают обступать. И тогда я, взрослая женщина, дети которой уже выросли, снова чувствую себя двадцатилетней девчонкой и плачу, совсем как девчонка. Вот и сегодня была такая ночь, поэтому я чувствую себя опустошенной. На улице холодно, гуляет ветер, и я поднимаю вортник, но знаю, что он не согреет. И ничто не согреет сегодня меня, ведь холод засел внутри... Проходя мимо газетного киоска, машинально поднимаю глаза. И вдруг... Кровь бросается в голову, а сердце начинает гулко биться в груди. Она. С газетной страницы на меня смотрит Ирма Грезе. Дрожащей рукой отсчитала мелочь и купила выпуск. Раскрыла, начала читать и в шоке опустила газетные листы. Статья о женщинах СС и том, как из примерных жен, которых готовило немецкое общество, вышли равнодушные мучительницы. Стэнли Милгрем опубликовал результаты опытов, доказывающие, что даже на неподготовленной идеологически почве можно получить  выполняющих любые команды людей, если правильно подать мотивацию... Итогом статьи стало заключение, что эти женщины - психологические жертвы войны. Они жертвы! Сев на стоящую рядом скамью, я опустила на руки тяжелую голову. Перед глазами поплыли картинки моего лагерного прошлогo. Аушвиц. Снова вспомнилось это отупение всех чувств, когда бояться или стремиться к чему-то тело и душа уже устали, и организм живет будто на автомате, на последних своих резервах. Вечный холод, голод и недосып уже не ощущаются, когда каждый день проживаешь, как в последний. Мы работали по щиколотку в грязи, босые и полуодетые. А надзирательницы были как люди из другого мира - сытые, счастливые. Мы были для них людьми второго сорта. Даже наверное третьего, потому что с животными они обращались лучше, чем с нами. Но она отличалась от многих. Ирма Грезе была очень красива. Настолько красива, насколько жестока. После войны она мечтала стать актрисой. Мы называли ее Прекрасное Чудовище. У нее были красивые небесно-голубые невинные глаза и белокурые волосы. Мундир она не носила, а одевала вместо него голубой жакет, который подчеркивал цвет ее голубых глаз. Еще она носила тяжелые, почти мужские, сапоги, и всегда при ней помимо пистолета был длинный хлыст. Глядя на нее, нельзя было и представить, что эта молодая девушка так испорчена и жестока. Но так оно и было. Не понимаю и не пойму никогда, как у такого аморального существа было такое ангельское лицо и такие прекрасные блестящие глаза... Когда она шла через лагерь, то благоухала дорогими духами. Все на неё пялились, заключённые шептались, какая она красивая. А я даже глаза боялась поднять, потому что ходило много разных слухов. Часто она отбирала красивых девушек, особенно полячек - они были самыми хорошенькими, и забирала на ночь к себе. Что там происходило, мы только догадывались, но потом этих девушек мы больше не видели. Я не была никогда особо красивой, а когда видела эту женщину, то вообще старалась стать как можно более незаметной. Наверное именно поэтому и еще потому, что у меня оказались глубокие запасы физического и психического здоровья, о которых я и не догадывалась, у меня получилось пережить лагерь. Даже мужчинам немногим посчастливилось выжить в этом аду, а уж женщинам, которые физически слабее, тем более... Кстати, мужчин Ирма тоже любила,  часто на такие вечера к ней присоединялись и лагерные охранники. Говорят, что и с самим доктором Йозефом Менгеле эта женщина имела отношения... Она была очень распущена. Но наверное именно жестокость сблизила их больше, чем распущенность. Жестокость и вера нацистским идеалам, ради которых они, не раздумывая о морали, могли делать все, оправдывая свои действия. Немецкий строй воспитал прекрасную дочь в ее лице. Это чудовище отвечало за 30 бараков, в которых жили более 30 тысяч женщин. Она контролировала работу заключённых женщин. Тех, кто работал слишком медленно, травили собаками, убивали. Грезе стреляла и по заключённым-мужчинам. Вместо кожаного хлыста — инкрустированный жемчугом, со стальными вставками. Избивать заключённых было для неё рутиной. Ее жестокость не знала границ. Эта женщина лично натравливала предварительно изморенных голодом собак и любовалась на зрелище, от которого любому нормальному человеку станет плохо, сама выбирала людей для смерти в газовых камерах, отстреливала из своего пистолета забавы ради. Мы в ужасе передавали друг другу историю, что  однажды она сделала себе абажур из кожи троих заключенных. Своими руками. В голове не укладывается такой садизм... А еще она любила часами наслаждаться зрелищем ужасающих медицинских экспериментов врачей СС над заключенными,  с радостью принимала участие в селекции узников, смотрела на нечеловеческие страдания рожениц, которым связывала ноги.  Наибольший экстаз она получала, наблюдая операции по удалению груди. И теперь ее объявляют жертвой... В статье написано, что на вопрос английского журналиста: «Почему ты совершила все эти страшные поступки?» Ирма ответила: «Очистка Германии от антисоциалистических элементов была для меня новой задачей. Речь шла об обеспечении будущего нашему народу». В процессе, который шёл в суде в городе Люнебург в Нижней Саксонии, её приговорили к смертной казни за геноцид и преступление против человечества. Ночью перед казнью они с нашей лагерной медсестрой смеялись и распевали песни. А на казнь вышла тщательно и аккуратно одетая, со спокойным лицом. «Быстрее», сказала Ирма, когда палач надевал ей на голову белый капюшон. Она была самой молодой женщиной, повешенной британскими органами юстиции. И она не раскаялась! А ведь мы с ней были почти ровесницами! 1 июня 1942 года, когда она начала обучение в лагере в Равенсбрюке, ей было всего 18 лет, а в начале 1943 года она перешла в Аушвиц. Вскоре там появилась я. Старше ее всего на год, но какие разные жизни...
Жадно вчитываюсь в текст статьи: надзирательницы в концлагерях представляли собой лишь 10% всего персонала. Предпочтение отдавалось молодым женщинам, которым легче было привить идеалы нацистского строя. Предложения о работе для женщин, связанные с СС, соблазняли хорошими условиями труда, гарантировали проживание, одежду и высокую заработную плату. На курсах их обучали жестокому обращению с заключёнными, фанатизму, невосприимчивости к страданию других. Им давались указания, какие наказания применять, как раскрывать саботаж. По службе продвигались только те из них, кто сумел проявить особую жестокость и рвение.
Сколько нового я сегодня узнала... Быть может, мне пожалеть теперь несчастных девушек? Или может быть те сотни тысяч погибших их пожалеют? Жертвы строя, жертвы войны... Руки мои дрожат. Сердце застыло от холода. Домой. Срочно домой, только там оно начинает оттаивать.Нужно обнять дочек и рассказать им, что никакая идейная работа с человеком не может оправдать его жестокость и безнравственность, объяснить, что совесть и порядочность обязательно надо воспитывать в своих детях и внуках. Чтобы Аушвиц больше  никогда не повторился.

Последнее изменение внесено Енотик (14-11-2015 в 02ч07)

Ссылка на внешнее изображение

Спойлер (Кликните, чтобы увидеть)

Дженни-Ванда Баркманн — (30 мая, 1922 — 4 июля, 1946) В период с 1940 по декабрь 1943 года работала фотомоделью. В январе 1944 года она нестала надзирательницей в небольшом концентрационном лагере Штуттгоф, где она прославилась  жестоким избиением заключённых-женщин, некоторых из них она забивала до смерти. Она также участвовала в отборе женщин и детей в газовые камеры. Она была настолько жестокой но при этом очень красивой, что женщины-заключенные прозвали её «Прекрасным Призраком».
Дженни бежала из лагеря в 1945 году, когда советские войска начали подходить к лагерю. Но была поймана и арестована в мае 1945 при попытке покинуть вокзал в Гданьске. Она, как говорят, заигрывала с охранявшими её милиционерами и не особо волновалась за свою судьбу. Дженни-Ванда Баркманн была признана виновной, после чего ей дали сказать последнее слово. Она заявила, «Жизнь действительно большое удовольствие, а удовольствие, как правило, недолго».

Дженни-Ванда Баркманн была публично повешена на Бискупской Горке недалеко от Гданьска 4 июля 1946 года. Ей было всего 24 года. Её тело было сожжено, а прах был публично смыт в уборной того дома, где она родилась.

Ссылка на внешнее изображение

Последнее изменение внесено midsummertime (13-11-2015 в 21ч02)

Я давно прочитала эту историю но она просто врезалась в память..

Лещинская Станислава Биография

Станислава Замбжицкая (польск. Stanisława Zambrzycka) родилась в 1896 году в городе Лодзь. В 1916 году вышла замуж за Бронислава Лещинского. В браке родились два сына и дочь. В 1922 году Лещинская окончила курсы акушерок и начала работать в одном из беднейших районов Лодзи. В то время роды в Польше, как правило, принимались на дому, и Лещинской приходилось преодолевать большие расстояния пешком, чтобы помочь роженицам. Позже ее дети вспоминали, что она часто работала по ночам, но никогда не спала днем.

18 февраля 1943 года Лещинская была арестована вместе со своими детьми за то, что помогала евреям доставать еду и фальшивые документы[1]. Её сыновья были отправлены в концлагерь Маутхаузен для работы на каменоломнях. Станиславу и ее дочь Сильвию отправили в Освенцим, куда они прибыли 17 апреля 1943 года. На протяжении следующих двух лет Лещинская-старшая работала акушеркой в Освенциме, проработав в трёх разных бараках. Среди огромного количества женщин, попавших в лагерь, было много беременных, но условия для их содержания были крайне жестокими. Внутри барака стояли трёхъярусные койки, на каждой из которых должно было поместиться три-четыре женщины. Посредине барака стояла 40-метровая печь, но её топили лишь несколько раз в году. Иногда бараки, расположенные в низине, затапливало, и глубина воды на полу могла доходить до 5-8 сантиметров. При полном отсутствии антисептических средств и перевязочных материалов, в катастрофически антисанитарийных условиях (в лагере постоянно свирепствовали дизентерия, тиф и педикулёз) и без квалифицированной помощи, так как лагерные врачи отказывались помогать представителям другой национальности в силу своих идеологических убеждений, Лещинская самостоятельно принимала роды у заключенных[2].

По приказу главврача лагеря Йозефа Менгеле до мая 1943 года все новорождённые младенцы умерщвлялись: их топили в бочке лагерные медсестры Клара (акушерка, осужденная за убийство ребенка) и Фанни (немецкая проститутка). Лещинская отказалась подчиняться приказу Менгеле[1]. Когда Клара потребовала, чтобы Лещинская записывала всех детей как мертворождённых и сама от них избавлялась, та опять отказалась, за что была сильно избита. В дальнейшем, детей с «арийской» внешностью убийцы стали щадить и отправляли их в город Накло с целью денационализации. Их размещали в приютах или усыновляли немецкие семьи. Для того, чтобы помочь матерям найти своих детей в будущем, Лещинская придумала делать детям подобие татуировки, о которой охранники не знали. Всего за время работы Лещинской акушеркой в Освенциме Клара и Фанни утопили около 1500 детей; несколько сотен детей были отправлены в Накло; еще около 1000 умерли от голода, холода и антисанитарии[3].

В январе 1945 года Лещинская с другими заключенными лагеря была освобождена советскими войсками. Освободившись, Лещинская продолжила работать по специальности, прослужив до 1957 года (итого — 35 лет). Муж Станиславы был убит в 1944 году, во время Варшавского восстания. Её дети выжили.

В 1970 году Лещинская встретилась с бывшими узницами Освенцима и их детьми, которые родились в лагере[1].

В 1974 году Станислава Лещинская скончалась. Её останки были перенесены в церковь, где Лещинскую в детстве крестили

Лещинская Станислава

Из тридцати пяти лет работы акушеркой, два года я провела как узница женского концентрационного лагеря Освенцим-Бжезинка, продолжая выполнять свой профессиональный долг. Среди огромного количества женщин, доставлявшихся туда, было много беременных. Функции акушерки я выполняла там поочередно в трех бараках, которые были построены из досок, со множеством щелей, прогрызенных крысами.

Внутри барака с обеих сторон возвышались трехэтажные койки. На каждой из них должны были поместиться три или четыре женщины — на грязных соломенных матрасах. Было жестко, потому что солома давно стерлась в пыль, и больные женщины лежали почти на голых досках, к тому же не гладких, а с сучками, натиравшими тело и кости.

Посередине, вдоль барака, тянулась печь, построенная из кирпича, с топками по краям. Она была единственным местом для принятия родов, так как другого сооружения для этой цели не было. Топили печь лишь несколько раз в году. Поэтому донимал холод, мучительный, пронизывающий, особенно зимой, когда с крыши свисали длинные сосульки.

О необходимой для роженицы и ребенка воде я должна была заботиться сама, но для того чтобы принести одно ведро воды, надо было потратить не меньше двадцати минут.

В этих условиях судьба рожениц была плачевной, а роль акушерки — необычайно трудной: никаких асептических средств, никаких перевязочных материалов. Сначала я была предоставлена сама себе; в случаях осложнений, требующих вмешательства врача-специалиста, например, при отделении плаценты вручную, я должна была действовать сама. Немецкие лагерные врачи — Роде, Кениг и Менгеле — не могли запятнать своего призвания врача, оказывая помощь представителям другой национальности, поэтому взывать к их помощи я не имела права. Позже я несколько раз пользовалась помощью польской женщины-врача, Ирены Конечной, работавшей в соседнем отделении. А когда я сама заболела сыпным тифом, большую помощь мне оказала врач Ирена Бялувна, заботливо ухаживавшая за мной и за моими больными.

О работе врачей в Освенциме не буду упоминать, так как то, что я наблюдала, превышает мои возможности выразить словами величие призвания врача и героически выполненного долга. Подвиг врачей и их самоотверженность запечатлелись в сердцах тех, кто никогда уже об этом не сможет рассказать, потому что они приняли мученическую смерть в неволе. Врач в Освенциме боролся за жизнь приговоренных к смерти, отдавая свою собственную жизнь. Он имел в своем распоряжении лишь несколько пачек аспирина и огромное сердце. Там врач работал не ради славы, чести или удовлетворения профессиональных амбиций. Для него существовал только долг врача — спасать жизнь в любой ситуации.

Количество принятых мной родов превышало 3000. Несмотря на невыносимую грязь, червей, крыс, инфекционные болезни, отсутствие воды и другие ужасы, которые невозможно передать, там происходило что-то необыкновенное.

Однажды эсэсовский врач приказал мне составить отчет о заражениях в процессе родов и смертельных исходах среди матерей и новорожденных детей. Я ответила, что не имела ни одного смертельного исхода ни среди матерей, ни среди детей. Врач посмотрел на меня с недоверием. Сказал, что даже усовершенствованные клиники немецких университетов не могут похвастаться таким успехом. В его глазах я прочитала гнев и зависть. Возможно, до предела истощенные организмы были слишком бесполезной пищей для бактерий.

Женщина, готовящаяся к родам, вынуждена была долгое время отказывать себе в пайке хлеба, за который могла достать себе простыню. Эту простыню она разрывала на лоскуты, которые могли служить пеленками для малыша.

Стирка пеленок вызывала много трудностей, особенно из-за строгого запрета покидать барак, а также невозможности свободно делать что-либо внутри него. Выстиранные пеленки роженицы сушили на собственном теле.

До мая 1943 года все дети, родившиеся в освен-цимском лагере, зверским способом умерщвлялись: их топили в бочонке. Это делали медсестры Клара и Пфани. Первая была акушеркой по профессии и попала в лагерь за детоубийство. Поэтому она была лишена права работать по специальности. Ей было поручено делать то, для чего она была более пригодна. Также ей была доверена руководящая должность старосты барака. Для помощи к ней была приставлена немецкая уличная девка Пфани. После каждых родов из комнаты этих женщин до рожениц доносилось громкое бульканье и плеск воды. Вскоре после этого роженица могла увидеть тело своего ребенка, выброшенное из барака и разрываемое крысами.

В мае 1943 года положение некоторых детей изменилось. Голубоглазых и светловолосых детей отнимали у матерей и отправляли в Германию с целью денационализации. Пронзительный плач матерей провожал увозимых малышей. Пока ребенок оставался с матерью, само материнство было лучом надежды. Разлука была страшной.

Еврейских детей продолжали топить с беспощадной жестокостью. Не было речи о том, чтобы спрятать еврейского ребенка или скрыть его среди нееврейских детей. Клара и Пфани попеременно внимательно следили за еврейскими женщинами во время родов. Рожденного ребенка татуировали номером матери, топили в бочонке и выбрасывали из барака.

Судьба остальных детей была еще хуже: они умирали медленной голодной смертью. Их кожа становилась тонкой, словно пергаментной, сквозь нее просвечивали сухожилия, кровеносные сосуды и кости. Дольше всех держались за жизнь советские дети; из Советского Союза было около 50% узниц.

Среди многих пережитых там трагедий особенно живо запомнилась мне история женщины из Вильно, отправленной в Освенцим за помощь партизанам. Сразу после того, как она родила ребенка, кто-то из охраны выкрикнул ее номер (заключенных в лагере вызывали по номерам). Я пошла, чтобы объяснить ее ситуацию, но это не помогало, а только вызвало гнев. Я поняла, что ее вызывают в крематорий. Она завернула ребенка в грязную бумагу и прижала к груди... Ее губы беззвучно шевелились — видимо, она хотела спеть малышу песенку, как это иногда делали матери, напевая своим младенцам колыбельные, чтобы утешить их в мучительный холод и голод и смягчить их горькую долю. Но у этой женщины не было сил... она не могла издать ни звука — только большие слезы текли из-под век, стекали по ее необыкновенно бледным щекам, падая на головку маленького приговоренного. Что было более трагичным, трудно сказать — переживание смерти младенца, гибнущего на глазах матери, или смерть матери, в сознании которой остается ее живой ребенок, брошенный на произвол судьбы. Среди этих кошмарных воспоминаний в моем сознании мелькает одна мысль, один лейтмотив. Все дети родились живыми. Их целью была жизнь! Пережило лагерь едва ли тридцать из них. Несколько сотен детей было вывезено в Германию для денационализации, свыше 1500 были утоплены Кларой и Пфани, более 1000 детей умерло от голода и холода (эти приблизительные данные не включают период до конца апреля 1943 года).
 

Почему я не взяла немецкие или сталинские лагеря. Тому есть много причин обозначу самую главную мой прадед умер в немецком концлагере от туберкулеза в ноябре 1942 года, больше года он провел в плену в нечеловеческих условиях, долгое время он считался пропавшим без вести...моя прабабушка до самой смерти в 1988 году ждала его домой...несколько лет назад в рассекреченных военных архивах мы смогли найти о нем информацию, прадед умышленно изменил некоторые данные, что бы не пострадала его семья, в военное время попавшие в плен считались предателями, а семье предателя и врага народа пришлось бы очень нелегко.
Я не могу писать на эту тему, поэтому выбрала свой вариант, если он не будет засчитан ничего страшного.

Лагерь по-эльфийски. Записки повара.

День 1.
И был день, и была ночь, и пришел не вовремя муж…
Не ну муж реально, козел, даже хлеще лось, ибо рожищи у него ветвистее некуда, да и Дамиэль хороша, не могла предупредить, что у него сегодня военный совет раньше закончиться, я бы тогда к ее падчерице не заворачивал перед визитом или вообще бы дома сидел, вино пил и на гитаре играл. Засада полнейшая, лезу я весь такой красивый, молодой, позитивный из окошка, а тут генерал Тусеаль с совета возвращается, и надо же такому несчастью случиться, что спускаюсь я как раз перед его носом…Будь он один я конечно же смотался бы,  но этот ветвистый хрыч с собой еще пятерку рейнджеров для охраны и престижа таскает. Так что засада полнейшая , в стране военное положение, мы на ножах с людьми, орками и гномами, все нервные, злые и на порядочных эльфов бросаются. Сначала мне пытались государственную измену впаять, но я ж не дурак, хрен докажите, Шуршель эльф порядочный и законопослушный. Посидели, подумали и впаяли мне нарушение общественного порядка и проникновение на частную территорию. И слаба Пресветлым, я ж не только к жене этого лося ходил, я и к дочке периодически забегал, да и сестру тоже вниманием не обошёл. Рогоносец, конечно, возмущался сильно, но и у меня в совете родственники сидят, да и жена его не только меня по ночам привечала. Так что отделался я малой кровью. Думали к каким меня общественным работам за косяки привлечь и сослали в лагерь. Печальная печалька, а в этом лагере всякие подозрительные элементы содержаться не эльфийской национальности, так как сидеть мне там пока не за что, да и хрен докажите, если что, то буду там три месяца поваром работать. ЧТО!!!!!ПОВАРОМ!!!!Я ПРИЛИЧНЫЙ ЭЭЛЬФ ИЗ ХОРОШЕЙ СЕМЬИ!!!НА СКРИПОЧКЕ ИГРАЮ И НИКОГО НЕ ТРОГАЮ!!!Судью этот аргумент не возбудил, то-то смотрю ветвистый друг обрадовался, ну ладно, дорогой, два месяца быстро пройдут, ты у меня не просто ветвистый, ты у меня как роща баобабов будешь, дай только вернуться!
День 2.
С утра нас погрузили в древомобили и в количестве 10 морд, точнее возвышенных и одухтворенных лиц, повезли в этот чертов лагерь, не хочу быть поваром, я поэт и музыкант, еще танцор и любимец женщин, ручками, готовить ручками на орду всяких баранов два месяца, о Пресветлые заберите меня отсюда. С другой стороны, надеюсь, что женщины там будут, не бывает некрасивых эльфиек, бывает неправильный подход.
День 3.
Беру свои слова обратно, бывают, бывают некрасивые эльфийки, старший сержант Людиэй тому живой пример…а она точно эльфийка больше похожа что ее мама был крокодил, а папа – огр, а бабушка вообще вервольф. Не я люблю высоких женщин и даже брутальность мне нравиться….иногда…Но блин двух метровый шкаф, стрижка под ноль, одна рука шире чем весь маленький и худой я, на правом глазу черная повязка, лицо в шрамах, во рту трубка с гномьим табаком…мама, мне страшно, я хочу кушать печеньки и пить теплое молочко. Сержант командует лагерем во время отсутствия капитана Неонеля, по слухам у него какая-то особо экзотическая болезнь после тесного общения с живой природой нарисовалась, и его на несколько недель в увольнение для поправки здоровья отправили. Вообщем стоим мы все такие маленькие, а на фоне Людиэй, дали Пресветлые имя, мы все очень маленькие и худые, смотрит она на нас такими добрыми-добрыми глазами, что прям застрелиться хочется и распределяет фронт работы. Кто-то в прачечную попал, двое кажется, трое в медслужбу, один в шахтуправление загремел, остальные в администрацию лагеря и маленькое мну теперь главный лагерный повар, даже не так, я типа арестантов кормлю, а персонал кормить мне не доверяют, и правильно делают, я себе сам не доверяю, попытка сказаться слепоглухонемым инвалидом не прокатывает и меня за шкирку депортируют в здание гостиницы для персонала. Работать начинаю завтра.
День 4.
Мама все-таки забери меня!!!Тут темно страшно, кастрюли большие, ножики, топоры, это точно кухня, а не логово маньяка. Не хочу сюда, хочу домой. Большой ангар, в нем штук шесть плит, гора кастрюль, две посудомойки полуфейри, какие-то замороженные они и помятые, мелкий эльфеныш Иванель типа помощник повара, склад со всякой жрачкой – крупы, овощи какие-то странные, а они не странные они просто не мытые, ну ладно, поверю на слово, много всяких разных коробочек, мясо в холодильниках и еще какая-то хрень. ЖУТЬ! Время 6 утра мне надо ПРИГОТОВИТЬ ЗАВТРАК….МНЕ….ПРИГОТОВИТЬ!!!!ААААААА!!!!Бегаю по кругу и кричу, на третьем круге Иванель робко интересуется, не пора ли готовить, а то скоро орки придут завтракать, а они с утра злые…МАМА, ОРКИ!!!Полуфейри курят на крылечки и в диалоге не участвуют….Нервяк….Вот тебе и всего лишь два месяца, на воздухе поживешь, от городских выхлопов отдохнёшь, экология…дядя ты садист!!!
Беру себя в руки, что едят орки? В процессе общения выясняю, что в лагере около тридцати орков, парочка гномов, десяток людей, есть несколько оборотней, фейри и еще пяток представителей известных и не очень рас, всего в количестве семидесяти тушек, тушки эти тут оказались, за всякие косяки на эльфийской территории, кто дерево срубил, кто костры в лесу жег, кто еще какую каку сотворил, маньяков официально среди заключенных нет, приговорены они все к общественному труду, кто в шахте, кто на озере или в лесу, в зависимости от сил и умений и тусят они здесь от месяца до пяти лет, смотря кто как накосячил, орки тут всего второй день, они какую-то священную елку в лесу срубили, так что сидеть им тут еще долго. На кухню заползает гном в переднике, интересуется вилками и тарелками. Смотрю на него как Пресветлый князь на  темноэльфийские элементы. Иванель говорит, что это дежурный, накрывает на стол, значит через полчаса завтрак. ЗАВТРАК!!!!!!!!!!!!!!!АААААА!!!!!!!!!!!!!!!Гружу гнома тарелками. Завтрак – это каша, наверно, нам нужна кастрюля, беру самую большую. И еще какой-нибудь чай, наверно….Чайника не вижу ставлю рядом вторую. Так водичка, побольше-побольше, кашу варят из крупы, вроде бы так….так крупа…крупаааа…где же ты…ага…вроде крупа…коричневая…запылилась немного, ну ладно, в воде все отмоется…наверно…о еще крупа…белая…длинная…красиво будет…и ее туда же…еще крупа, ну нефига себе здесь запасы…туда же…наваристее будет…накрыть крышкой пусть все кипит….так теперь чай….чай….ау…Иванель говорит, чай кончился, надо сходить к завхозу сделать заказ….значит будет компот…или что найдем…яблоки…в кастрюлю…сливы…туда же…корица…тьфу гадость…для вкуса пол коробки…сахар….уйди болезный подумаешь весь мешок упал…раствориться так…что значит его развязывать надо было…само развяжется…я тут главный! О варенька, вареньку в компот, что значит засахарилось, щас все рассахарится! Ой, каша убегает, быстро как-то, мелкий срочно еще кастрюлю, блин, давай еще две! Бегаем минут двадцать утрамбовываем кашу в пустые кастрюли, я прям собой горжусь шесть кастрюль каши. Гном многозначительно выглядывает из дверей, все сидят голодные и ждут завтрак, бухаю в кастрюлю половник соли и два кила масла, неси мой низкорослый друг. Гном как-то подозрительно смотрит в кастрюлю, забирает ее и уходит, через минуту возвращается за компотом.
День 10.
Меня выписали из травмпункта. Неблагодарный народ сидельцы, вместо того что бы оценить мой кулинарный талант, они всем табором гоняли меня по территории, пока не загнали на дуб у администрации, громко орали и обещали прибить. Вышла Людиэй, наорала на всех и погнала на работу, велела мне спускаться, в процессе спуска подомной сломалась ветка и я упал.Что было потом не помню, очнулся в больничке, где злые целители издевались надо мной целую неделю. Видите ли после моих изысков по лагерю прокатилась волна пищевых отравлений, желудочных расстройств и три дня никто толком не работал, так как все были в уборной по очереди. Приходили злые уборщики, обещали утопить меня в туалете. Ну ладно пока меня не было готовил Иванель, завтрак он уже раздал, так что с меня обед и ужин. Пока лежал в больничке читал кулинарную книгу «Национальные рецепты народов Средиземья», классно автор пишет. Буду приобщать отсталые массы к высокой кулинарной культуре. На-первое у нас суп, по-рецепту а-ля-русальен, морская кухня, в оригинале мясо акулы, мидии и ламинарии, у нас таких деликатесов нет, поэтому лягушки, щука и молодые побеги камыша, все в кастрюлю, накрыть и не трогать, да Иванель, я почистил щуку и даже порезал, чем, так ножом, тут такой красивый блестящий лежал, ах, это был не нож, а парадная рапира, ну извини, поздняк метаться. На-второе, паста болоньез, из гномской кухни, они пожирнее любят и побольше. Так-с макароны, макароны, макароны, не завезли…завхоз тоже ветвистый…после этого…что вместо макаронов есть, грибы, значит будут грибы, зачем их чистить, друг Иванель, это ж грибы, вся польза в кожуре, в смысле в очистках, что из мяса есть?Сосиски…мдя…значит мелко режем сосиски и в грибы…помидорку туда…что еще есть…молоко…молоко туда…ну и что что кокосовое, типа экзотика…вкуснее будут…специи…специи…куркума…туда…базилик….туда….кайенский перец…туда…имбирь, лаврушка, шалфей, все туда и посолить. Чего еще надо хлеба? Как не привезли, опять завхоз, ща все будет не дергайся. Вода, мука, соль, сахер, яйц пару десятков, ты это помеси немного и в печь, на максимум ставь, что бы лучше пропеклось. Все пусть готовиться, а мы с тобой отдыхаем….
О старый знакомый, гном опять за тарелками пришел, все Иванель пора снимать, о супчик как хорошо пахнет, ты его помешай чуть-чуть что б лягушек не видно было, грибочки что-то ужарились, нормально они пахнут, это же экзотика, а что гном странно коситься, так это он от радости, национальная кухня ведь, хлебушек не странный, это хенд мейд, очень дорого между прочим стоит, корочку обгорелую можно соскрести, ну и что, что внутри сыроват, я художник, я так вижу.
День 13.
Все почти нормально прошло, только кто-то на дне тарелки увидел лягушачью ногу, потом кому-то червяк в грибах попался и жук навозный, а компот за неделю стояния малость забродил. История повторилась, те же лица, то же дерево, те же угрозы, жуткая Людиэй, падение и вывих плеча. Снова больничка, клизмы и болючие уколы в …. вообщем болючие. Сегодня выписывают, а завтра приступаю к своим обязанностям, две недели прошло, осталось совсем немного.
День 14.
Захожу в кухню, полуфейри опять курят, лентяйки, Иванеля еще нет, гном тарелками не гремит, красота, лепота и никаких глупых советов. Сегодня у нас яичница и кофе с печеньками. Где моя большая кастрюлька, ой мама, кастрюлька занята, в ней сидит орк, не он вполне живой, большой такой, пухлый я бы даже сказал, зовут его кажется Хорм. Он впереди всех за мной бежал в последний раз, как раз в его тарелке лягушка была, а он их оказывается немного недолюбливает. Робко интересуюсь какого лешего орк здесь забыл до завтрака еще час, оказывается все банально…Высокий и эротишный орк так активно за мной носился и громко орал, что поразил в самое нежное сердце нашего монстроподобного старшего сержанта,  и уже третий день всячески избегает ее преследований. Эх, жалко мужика, пропадет, эльфы ребята упорные, а уж Людиэй в попытке устроить свое хрупкое женское щастье, разорвет любого кто встанет на пути. Предложил орк в качестве альтернативы кастрюли, затыкаться на склад с крупами. Орк прослезился, сказал, что я его лучший друг, помог с завтраком и затихарился на складе.
День 16.
Чертов Иванель подцепил ангину, полуфейри курят, Хорм учит меня жарить бекон, приходил рейнджер Петроль спрашивал про орка. Откупились батон колбасы и двумя банками тушенки.
День 17.
Чистим картошку, фейри курят, гном гремит тарелками, по лагерю ползут слухи, что Людиэй по ночам бродит по территории и заглядывает в окна.
День 18.
Приходил Петроль, принес последние слухи, сержант заказала по каталогам косметики сидит наносит боевую раскраску. Откачивал Хорма перебродившим компотом, завтрак, обед, ужин без происшествий.
День 21.
Допиваем последнюю кастрюлю компота, гном тоже неплохой парень Гхрым Большой топор, звеним тарелками вместе, Иванель температурит, фейри курят, по лагерю рыщет Людиэй в боевой раскраски, целители заперлись в больничке, администрация забарикадировалась в главном корпусе, от греха подальше ночую в кладовке с Хормом.
День 27.
Пять дней покоя, пять дней покоя, сержанта вызвали в штаб. Наварили еще компота, оставили на солнышки, лето забродит быстро, заканчивается сахар, надо сходить к завхозу. Вчера народ попросил добавки, я плакал.
День 28.
Печем блинчики, Иванель температурит, фейри курят, сегодня возвращается сержант, у Хорма траур, по-тихоньку, барыжим компотом среди заключенных, мировой парень этот гном, а самое главное какая хватка деловая.
День 29.
Приходил Петроль, теперь барыжим компотиком и среди персонала, заканчивается сахар и яблоки, опять идти к завхозу. Сержант вернулась, привезла с собой два чемодана и футляр с котрабасом, ой, что-то будет.
День 30.
Ой, что было…в чемоданах ворох бабского тряпья, рюшечки, кружавчики, стразики, и все уродски розового цвета, из столицы, последний писк. Полночи никто не спал, Людиэй ходила по лагерю с контрабасом и пела любовные орочьи песни. Учитывая, что у орков любая песня как боевой марш и отсутствия слуха, голоса и воспитания. Но зато большой энтуазизмь, никто так и не уснул, на завтрак все пришли сонные, злые. Боюсь, как бы кто из дружков моего орка не сдал, мало кто такое психологическое насилие долго выдержит, ее бы на границу, врагов устрашать.

День 31.
Я уже месяц тут, гном и орк хорошие парни, свои в доску, компотик идет на ура, Иванель температурит, фейри курят, когда блин эти лентяйки посуду моют??? Лепим с Хормом пельмени, гном на подхвате, а хорошо мне тут работается, душевно. Людиэй сорвала голос, весь лагерь вздыхает спокойно.
День 35.
Гхрыму не хватило тарелок, оказывается уже половина персонала ест в нашей столовой, опять мне идти к завхозу, сахар еще заканчивается и яблоки. Хорм просит апельсины и виноград, суббота, вечером будем варить глинтвейн и печеньки с корицей испечем. Заходил Петроль, договорился с гномом на партию сто литров компотика, будут продать через его родственника в соседний город.
День 38.
В городе компотик оценили, есть спрос, варим теперь в трех кастрюлях – в город, персоналу и заключенным. Приходили с больнички с заказом на торт, у главного целителя скоро днюха. Гхрым режет салат, мы с Хормом рисуем кремом бабочек и надпись с 356летием дорогой наш Пилюлькель. Вечером около кухни подозрительно шастала Людиэй, орка не отдам, такой орк самому нужен.
День 40.
Торт всем понравился, в следующий раз просили кремовый и с клубничками, Петроль притаранил с города две новых кастрюли, старых уже не хватает, Гхрым облагораживает кухню и склад, занавесочки, новое оборудование, фарфоровые тарелки, красота, переехали втроем на склад, уходить отсюда не хочется.
День 45.
Случилось страшное, Хорма заловила Людиэй, говорил я ему дураку, не ходи за ворота, но нет, как же мы на торт вчерашнюю клубнику пустим, что о нас эльфы подумаю, свежая нужна, пошел в теплицу и попал. Фейри курят, Иванель температурит, Петроль грузит бочки с компотиком в армейский грузовик, Гхрым в панике бегает по кухне, я строю коварные планы по спасению орка. Со столовой пришла делегация с робкой просьбой в эту субботу устроить чайный вечер с выпечкой, выгоняю взашей, пока орка не отобью никаких чаев с выпечкой, вот вам пицца и до вечера меня не трогать.
Ночь, темнота, мы идем мы дело, мы это я и гном, из оружия с собой сковородка, лимонный сок, кайенский перец, швейный набор, ножка от стола и окорок, зачем гному окорок я так и не добился. Сомневаюсь я что сержант орка на окорок обменяет. Дом сержанта, вокруг тихо, темно и страшно, гном кидает через забор окорок, оказывается гном не так глуп, во дворе две большие собаки, Людиэй их походу не кормит, в окорок вцепились так, что саму сержанта можно мимо нести им пофиг. Сержанта в помещение нет, Петроль нам помог срочный вызов организовать. Гном взламывает дверь, на цыпочках крадемся внутрь, из соседней комнаты раздается какое-то мычание, табуном несемся туда, вот она наша пропажа, связанный, полуголый и весь в следах яркорозовой помады, не буду ничего спрашивать, изображаем следы борьбы, забываем ножку от стула, засыпаем комнату, коридор и дорогу у ворот килограммом перца, машем собачкам ручкой и валим.
День 47.
Хорм немного ожил, не спрашиваю, что с ним происходило, но наверное, я бы такое не пережил, Иванель задолбал уже температурить, у фейри кончился табак, ходят злые и недовольные, завхоз зажал сахар, срывает нам поставки, Людиэй голодным волком носиться по территории, пугая всех и вся….страшная женщина….
День 50.
Не выдержал отписался дяде какой кадровый военный ценный специалист гнобит свой дар в нашей дыре, теперь варю компот, подогнал фейри пару килограммов табаку, ругаюсь на персонал и арестантов лезут за второй и третьей добавкой и жду ответного письма. Гном ищет новые рецепты компотика, скоро должен виноград поспеть, Хорм мешает борщ, все счастливы, все довольны.
День 60.
У нас праздник, Иванеля по состоянию здоровья комиссовали домой, Людиэй повышение и служба на границе, провожали всем колхозом, то есть лагерем, плакали, рыдали и бросали в воздух чепчики, завтра возвращается капитан Неонель. Хорм счастливый, довольный, выбили ему должность помощника главного повара, Гхрым главный кухонный распорядитель, фейри курят, столовую для персонала закрыли за ненадобностью, теперь у нас только одна столовая, вынашиваем с гномом идею ресторана, и домой я завтра не поеду, ну ее эту столицу, подписал контракт, пока мои гном с орком здесь сидят и я посижу, поработаю, а потом вперед в ресторанный бизнес.

Шуршель

Было раннее апрельское утро. С первыми лучами холодного солнца зашевелилась адская машина смерти — в Аушвице, в месте на юге Польши, где были попраны все законы гуманизма и нравственности, оскорблена самая суть человеческого существа, где людские жизни потеряли всякую ценность, в этом страшном концентрационном лагере, где каждый день от пыток, холода и истощения гибли тысячи мужчин, женщин и детей, зазвучала сирена. "Подъём!" — ширилось в сознании надзирателей, работников и заключённых.

С первым коротким гудком Пфани открыла глаза. Сморщив нос, женщина машинально одела на ноги старые туфли, — они верно служили ей ещё с той поры, когда, вечно голодная, она слонялась по улицам родного города, выманивая гроши у мужчин, прельстившихся её молодостью.

Встав с поломанной кровати, Пфани быстро оделась, расчесалась, по старой привычке ущипнула когда-то нежно розовевшие щёки. Теперь с помутневшего зеркала на кирпичной стене глядела тридцатилетняя женщина. Бледная, с заострившимися чертами лица, с холодными, как окрепший лёд, глазами и плотно сжатыми губами.

После завтрака в столовой, растянув на лице гадкую улыбку прожжённой жизнью женщины, Пфани, провожаемая десятками пар мужских глаз, направилась к баракам рожениц. Там царил ужас: одна, всхлипывая, забившись в угол, умоляла помочь ей; другая, совсем молоденькая, задыхалась, часто кашляла с кровью; третья, судорожно дергая за руку акушерку, такую же узницу, как и все они, просила уберечь ребёнка. Крик, визг, стон, громкий плач — в этих бараках всегда было очень шумно, и Пфани, работавшая здесь медсестрой, одинаково ненавидела полячек, русских, евреек, украинок и других, кто по воле судьбы оказался в испещрённых рытвинами серых стенах обители горя и унижений.

Да, Пфани получала удовольствие, глядя, как мучаются бедные женщины. Давным-давно, когда отчим — алкоголик со стажем — в пьянстве зверствовал над ней, матерью и сёстрами, она терпела, растила в себе гнев, множила лютую ненависть. И теперь, имея пусть и ничтожную власть, издевалась над беспомощными узницами Аушвица, хладнокровно топила их новорожденных детей в бочках с водой.

Сегодня всё было так же, как и всегда. Роженицы, дети, бочки, тусклое солнце, грязь и... одиночество, в душе — пустота, неосознанная, но до боли привычная, режущая сталью ненависти, медленно отравляющая разум губительным ядом злобы и отчаяния.

— Пфани, время обеда, — крикнула одна из медсестёр, выходя из барака. — Ты идёшь?

— Подожди! Уже заканчиваю, — ответила женщина, выбросив на улицу очередной свёрток с крохотным тельцем внутри.

Страшной, беспросветной и бессмысленной была жизнь Пфани. Чёрствое, каменело её сердце. Бедная, догорала душа. Пфани не была ярой приверженкой идеологии фашизма, но природная жестокость, усугублённая ненавистью к прошлому, сделала из неё бескомпромиссное орудие смерти.

После освобождения Аушвица советскими войсками Пфани удалось избежать наказания. Поселившись в тихом местечке на севере Польши, она прожила долгую, но несчастливую жизнь. Днем, вспоминая былое, она ни о чем не сожалела, её бодрствующее сознание подсказывало: женщины должны были страдать, как и ты когда-то. Но долгими ночами уже семидесятилетней немке снились кошмары: тайное, вырывалось из глубин подсознания безрассудное сожаление. Пфани душили маленькие детские ручки, — и в ужасе она просыпалась, тяжело дыша, вытирала скупые слезы, горячими каплями горькой правды пылающие на её щеках.



P. S. Очень старалась написать правдоподобную историю, создать соответствующий времени и месту образ. Отмечу, что медсестра Пфани реально существовала, но подробных данных о ней я не нашла, фотографию ― тоже.

Да, я не умею писать конкретные рассказы.


«Заключённый №35., женщина, 47 лет, смерть наступила от   внутреннего кровотечения, осложнившегося  мутациями…»

Орта отложила бумаги и вытянулась на стуле, вновь обернувшись на выданный образец.
Внешне не отличавшаяся от  других девушка изнутри была покрыта странными чёрными язвами  с сочащейся из них маслянистой жидкостью.  Не скончайся она от геморрагического инсульта, сколько бы она ещё выдержала? Перекошенное застывшее лицо стеклянными, налитыми чернью глазами смотрело в потолок. Согласно наблюдениям в свои последние часы она лишь металась по изоляционной камере, крича что-то о надвигающейся тьме и конце всего сущего.
- А предыдущие так не воняли,- помощник  выдохнул сладковатый дым:- Нужно пробы гноя взять, иначе нам Ирма оставшийся мозг выклюет.
Облокотившись на  кафельный стол парень откинул густую косу, похабно поглядывая на врача.
- Тебе сколько раз говорили не употреблять эту дрянь на рабочем  месте?-  Взяв в руки скальпель Орта вскрыла один из гнойников и осторожно выдавила чёрно-красную густую жидкость  в пробирку.-  Увидят - пришибут.
- Плевать, всё одно здесь мы долго не протянем, нужно же попробовать нечто новое, – юноша прервался, хрипло смеясь, - кто знает, как скоро я окажусь на твоём столе в качестве «больного»…
Хриплый шёпот  сменился приступом кашля и тихим шёпотом:
- Свет, сохрани разум мне, очисть тело и душу…- Задыхаясь в очередном приступе кашля, парень сплюнул сгусток крови смешанный с чёрной слизью.
- Похоже, мне недолго осталось.- Дрожащее тело прижалось к женщине, - можно я сам? Я не хочу, как они…

Тихие всхлипы утонули  в безлюдной тишине морга, как и звук тихо осевшего на кафель тела,  в стекленеющих глазах которого сияло счастье. Через несколько часов оно , завёрнутое в непроницаемую плёнку и уложенное и каменный саркофаг, отбыло к месту захоронения. Улыбающийся юноша сжимал в руках  небольшой кулон, прощальный подарок возлюбленной, с которой он никогда не был близок.
Сотрудников не сжигали как остальных,  их  тела, тщательно изолированные в каменных саркофагах отвозили в глубины гробниц, где до них было сложнее всего добраться.   Никто не уходил живым, раньше или позже тела искажались неведомой болезнью поражавшей внутренние органы и разум, туманя его видениями мрачного будущего. А может это лишь бред воспалённого облучением  разума.

Штатный патологоанатом

Последнее изменение внесено Mineris (19-11-2015 в 15ч38)

Извиняюсь за задержку. И я старалась отредактировать работу, как могла. Но в итоге вариант для судейства - это же первоначальный, просто пришлось удалить несколько предложений, чтобы хоть как-то сократить объем текста.

Вариант для судейства

Эта  история произошла с молодой женщиной много лет назад. История сама по себе непримечательная, лишенная эмоций и чувств, как и сама главная героиня. Она родилась и выросла в Германии. Девушку нельзя было назвать красавицей, и виной тому была не внешность, но особая подача ее внешнего вида. Она никогда не была приветлива, а новая должность и вовсе сделали ее отчужденной и холодной.
В том далеком 1943 ей исполнилось 29 лет.  Астрид Лингдеман, по прозвищу «нянька», вот уже 2 года как занимала свою должность в Аушвице, в секторе блоке 15 лагеря Освенцим. Под ее командованием находилось ровно 1200 человек, ни больше, ни меньше, и все это были дети.  Каждое утро 700 детей отправлялось на заводы, 400 на завод по производству оружия, 300 распределялись между текстильными фабриками и производству легкой промышленности. Их маленькие ручки и пальчики были отличным подспорьем в работе на станках и с мелкими деталями. Раньше детей отправляли и на заводы по сортировки и упаковки провизии, но, к великому сожалению фрау Лингдеман, это приводило к кражам еды. Остальные дети проводили все время в бараках, поскольку они являлись донорами крови для немецких солдат, и именно за этой частью детей нужно было усердно следить, так как их приходилось очень часто менять. И то, что она делала,  больше, чем удовлетворяла все ее потребности. Когда она только заняла эту должность, для себя она решила, что детей у нее точно не будет. Ведь они вносят хаус и разлад в ее лаконичный и конструктивный образ жизни.
Все поменялось в дождливый день  24 мая 1943 года. Тогда она впервые познакомилась с ним. Немного позже, она даже будет вспоминать, что почувствовала тот момент, когда нога Ангела смерти вступила на землю ее сектора. Он ей представился довольно скромно : «Менгеле, Йозеф - новый врач». На лице у новоприбывшего играла, какая-то таинственная улыбка. Ни эта мерзкая улыбка, ни сам Менгеле ей не понравились.
Именно с его появлением и начались эти ужаснее эксперименты и операции. Сама Астрид не видела в них никакого смысла. Зато Ангел смерти чувствовал себя превосходно, он орудовал скальпелем, как дирижерской палочкой, извлекая из тел некую мелодию смерти, доступную только его слуху. После операций, он часами мог сидеть над свои журналом, делая понятные только ему записи.  Глядя на это, она все больше задумывалась над тем, что ее собственных детей у нее не будет.
Один раз ей даже пришлось присутствовать на операции, тогда она впервые увидела его рабочие покои. Абсолютно белая комната, отделанная кафельной плиткой. По бокам стояли шкафы со всевозможными инструментами, некоторые выглядели как орудия пыток, брать их в руки ей абсолютно не хотелось. Менгеле сидел за столом у окна и увлеченно записывал результаты эксперимента. А на столе дергаясь и стоная, лежало нечто, ранее бывшее близнецами, мальчиком и девочкой. Сейчас же это существо, сшитое вместе, с открытой грудной клеткой медленно и мучительно издыхало. Он пытался сделать из них сиамских близнецов, объединить их кровеносную систему, оставив им одно сердце на двоих. Сердце мальчика он удалил, а его артерии он пытался пришить к сердцу девочки. Зрелище было жуткое. Но больше всего Астрид удивлял тот факт, что Менгеле так оживленно что-то записывал, бормоча что-то про себя, она просто не видела смысла в этом, и тем более, какие выводы из этого можно сделать. Девочка была еще жива и корчилась в муках, издавая нечеловеческие звуки. Няньке стало плохо, запах медикаментов и спирта только усугублял положение. Глядя на это существо, она спросила: «А что будет с этим, Гер Менгеле?».  Он обернулся и посмотрел на ее поверх очков, «Оставьте как есть, оно протянет до утра, не дольше». Он отвернулся и продолжил заполнять какие-то бланки. Нянька на секунду задумалась, а потом, вытащив из кобуры пистолет, направила его на хирургический стол. Громкий звук оглушил комнату, а потом тишина, мертвая и завораживающая. Менгеле не обернулся, не сказал ей ни слова, но она видела его странную улыбку, человека, читающего мысли. «Не забудьте убрать все после себя, фрау Лингдеман».
Доктор крайне редко  посещал общие собрания. И его не было и в этот раз, когда, практически, весь лагерь собрался на празднование начала наступления на Курск. Астрид не любила шумные компании, была равнодушна к алкоголю, но в этот раз веселье захватило всех. Нациская Германия была воодушевлена, они вкладывали большие надежды в предстоящее наступление, надеясь вскоре одолеть красного гиганта. Перебрав с вином, девушка пришла в себя, только когда оказалась под пыхтящим  комендантом Хёссе. Нянька даже и не пыталась уже вырваться, просто ожидая момента, когда все закончится. Девушка тупо смотрела в потолок, единственное, что мешало разглядывать трещину в потолке, это едва заметные слезинки. Посторонний бы сказал, что у нее просто слезятся глаза.
Спустя пару месяцев она сидела в приемной  Ангела Смерти. Как она и ожидала, на ее просьбу, он ответил лишь смешком, и указав на семичасовую стрелку на часах с механическим заводом на правом запястье. Это было лучшее решение ее проблемы из всех возможных. Своих детей у нее не будет, она это отчетливо осознавала, а наличие под боком Менгеле, как будто уготовано было судьбой. Почему-то она знала, что Ангел ее секрет не выдаст, хотя в этот раз, она так просто и не отделается, ей неважно было какую сумму заплатить, операции такого рода запрещены в Германии, и найти другого врача, согласного оказать ей такую услугу, было бы крайне затруднительно. Она больше опасалась, что Йозефу Менгелю нужны будут не деньги.  Медсестра пропустила ее в операционную. В нос ударил едкий запах спирта, Астрид снова затошнило. Медсестра, помогла ей присесть на стул рядом с рабочим столом ангела смерти, принесла воды и попросила подождать. Астрид  Лингдеман осталась в операционной одна. Она оглядела стол, на который ей вскоре придется лечь. Под ложечкой засосало, пусть сейчас здесь и идеальная чистота, но какой-нибудь час назад, здесь корчился и умирал человек. Чтобы отвлечься она стала разглядывать письменный стол. На столе лежала раскрытая тетрадь с записями доктора, чернила еще  не до конца высохли на белых листах – он записывал результаты последней операции. Как-то само собой, она начала перелистывать страницу за страницей. Прочитанное повергло ее в шок. Менгеле был очень аккуратен и педантичен в своих записях, зачастую он прорисовывал некоторые детали, органы, свои задумки. Девушку вырвало. После той историей с близнецами, она не подходила к медблоку, заведующим которого был Менгеле. Конечно, она подозревала, что то, что он делал отвратительно, но она и не подозревала и о сотой части его извращенной фантазии и безумства. Казалось, она потеряет сознание. Ее привлек еле уловимый блеск, который она различила краем глаза. Это был скальпель ангела смерти. Представив, что она будет находиться в его власти, неспособная ничего сделать на этом операционном столе, стать игрушкой его дьявольского разума. Нет, она не могла. Она положила ладонь на свой живот. Ее фигура совсем не изменилась, живот был чуть округленным, признаков беременности еще не было видно. Ощущая холодный металл в руке, она еще раз подумала, что детей у нее точно не будет.

начальный вариант

( Приветствие на линейке - Heil Hitler)
Эта история произошла с молодой женщиной много лет назад. История сама по себе непримечательная, лишенная эмоций и чувств, как и сама главная героиня. Она родилась и выросла в Германии. Девушку нельзя было назвать красавицей, и виной тому была не внешность, но особая подача ее внешнего вида. Выражение лица всегда сохраняло серьезную неприступность, в глазах уже давно пропал блеск, спокойная размеренная речь, лишенная каких-либо интонаций. Отчужденность и холодность ее характера всегда оставляли двоякое представление о ней у посторонних. Даже со своими подчиненными и с начальством она разговаривала с одинаково безразличным, но крайне серьезным видом. Хотя она никогда и не скрывала отвращение к первым, а вот ко вторым она относилась благоговейно, у нее не было чувства безропотного восхищения, скорее подчиненность общему делу. И именно этот дух ответственности и  вера, что Германия достойна самого лучшего, делали ее отличным служащим. Она редко задумывалась о личности в целом, и больше о системе. Даже, в своих мыслях, себя она отождествляла скорее как винтик в идеально отложенной машине. И она была идеальным винтиком. Она всегда вставала ровно в 7, и ложилась в 11. Форма всегда была в идеальном состоянии, выглаженная и чистая. Хоть ей и приходилось работать с людьми, но в них она видела лишь материал, необходимый и нужный ресурс. Поэтому особых чувств она не испытывала ни к детям, ни к солдатам, все в ее секторе работало как часы. Ни одной лишней смерти и ни одного тунеядца, все отрабатывали свои часы по нормативу. Выполнение плана всегда 100%, отчетность вовремя. Все должно было быть идеально.
В том далеком 1943 ей исполнилось 29 лет.  Астрид Лингдеман, по прозвищу «нянька», вот уже 2 года как занимала свою должность в Аушвице, в блоке 15 лагеря Освенцим. Нянькой ее называли сослуживцы, и другие главнокомандующие лагеря. Сама она не обращала внимание на прозвище, и на шутки в ее адрес тоже. А как ее называли заключенные, ей и вовсе не было никакого дела. Какая разница, как псы лают на своих хозяев, главное, чтобы они выполняли команды. Тех же, кто не мог или не хотел, приходилось усыплять. Когда вещь становится бесполезной, ее выкидывают, так ведь? Собственно нянькой Астрид называли из-за того, что она отвечала за блок, в бараках которого проживали дети. Каждое утро, во время линейки они выстраивались в ряд, и она с высокого помоста наблюдала, как идеален механизм, так усердно ею отлаженный.  От этого она чувствовала восторг и чувство удовлетворения, в ее серой жизни, это было самое яркий кусочек дня, наполненный солнечным и таким теплым светом. И глядя на этих маленьких замызганных ребятишек, стоящих ровным строем, она также понимала, что своих детей у нее не будет. И по причине медицинских отклонений, просто дети внесли бы разлад и неразбериху в ее размеренную жизнь. Она этого допустить не могла, невзирая на все лозунги и поощрения немецких властей, которые призывали рожать и воспитывать новых солдат на благо Третьего рейха.
Под ее командованием находилось ровно 1200 человек, ни больше, ни меньше. Именно столько мест было в бараках. Каждое утро 700 детей отправлялось на заводы, 400 на завод по производству оружия, 300 распределялись между текстильными фабриками и производству легкой промышленности. Их маленькие ручки и пальчики были отличным подспорьем в работе на станках и с мелкими деталями. Раньше детей отправляли и на заводы по сортировке и упаковке провизии, но, к великому сожалению фрау Лингдеман, это приводило к кражам еды. Остальные дети проводили все время в бараках, поскольку они являлись донорами крови для немецких солдат, и именно за этой частью детей нужно было усердно следить, так как их приходилось очень часто менять.
Поскольку она всегда была исполнительной, и четко следовала инструкциям, никогда не жаловалась, ее очень быстро повысили и при назначении командующей ее и направили в Освенцим в блок 15.
Свое назначение она выслушала с учтивой сдержанностью, хоть в душе и понимала, что скорее всего, ее отправили следить за детьми только потому, что она женщина. Она любила свою работу. Наверное, всю свою материнскую любовь она и вкладывала в лагерь. Может еще и поэтому ее называли нянькой.
Все поменялось в дождливый день  24 мая 1943 года. Тогда она впервые познакомилась с ним. Немного позже, она даже будет вспоминать, что почувствовала тот момент, когда нога Ангела смерти вступила на землю ее сектора. Он ей представился довольно скромно – Менгеле Йозеф, новый врач, на лице у новоприбывшего играла, какая-то таинственная улыбка. Ни эта мерзкая улыбка, ни сам Менгеле ей не понравились. С первых минут, он довольно деловито стал хозяйничать на ее территории  и осматривать детей. Ситуацию усугубил и вагон с новоприбывшими заключенными. Раньше к ней просто приводили детей, уже после общего распределения. Сейчас же ей придется отбирать детей, и отправлять матерей в женскую часть лагеря. Это было самое невыносимое. Эти женщины кричали, не слушались и не желали отпускать детей, как будто в их руках находилась их собственная жизнь. Все эти картины были крайне противны, не говоря еще о времени, которое занимала вся эта процедура. Ей пришлось приказать застрелить 9 женщин, прежде чем процесс пошел быстрее и отлаженнее. После отбора детей оказалось слишком много, бараки не предусматривали столько количество человек. Ей пришлось отправить в газовые камеры 150 детей, 100 из которых могли бы принесли пользу. Но лучше уж так, чем полный хаос и кавардак в бараках из-за переполнения. И все это время доктор все с той же мерзкой улыбкой следил за ее работой. Казалось в глазах, которые скрывались за стеклами его очков, он мог читать мысли и видел людей насквозь. И после она не раз замечала, как он внимательно следит за людьми, за их реакцией, он будто наслаждался неким спектаклем, в котором окружающие играли свои роли.
Потом начались эти ужаснее эксперименты и операции. Сама Астрид не видела в них никакого смысла. Зато сам Ангел смерти чувствовал себя превосходно, он орудовал скальпелем, как дирижерской палочкой во время представления. Она тихо ненавидела его и то, как халатно он тратит ее рабочие силы. После каждой операции, заканчивающейся смертью, ее настроение все ухудшалось, зато доктор чувствовал себя как никогда лучше, и не скрывал этого. После чего он часами мог сидеть над свои журналом,  делая понятные только ему записи.  До его извращенных экспериментов, ей не было особого дела, но сердце ее обливалось кровью, когда он брал здорового сильного ребенка, который вернется к ней уже бесполезным и изуродованным куском мяса. Глядя на это, она все больше задумывалась над тем, что ее собственных детей у нее не будет.
Один раз ей даже пришлось присутствовать на операции, тогда она впервые увидела его рабочие покои. Абсолютно белая комната, отделанная кафельной плиткой. По бокам стояли шкафы со всевозможными инструментами, некоторые выглядели как орудия пыток, брать их в руки ей абсолютно не хотелось. Менгеле сидел за столом у окна и увлеченно записывал результаты эксперимента. А на столе дергаясь и стоная, лежало нечто, ранее бывшее близнецами, мальчиком и девочкой. Сейчас же это существо, сшитое вместе, с открытой грудной клеткой медленно и мучительно издыхало. Он пытался сделать из них сиамских близнецов, объединить их кровеносную систему, оставив им одно сердце на двоих. Сердце мальчика он удалил, а его артерии он пытался пришить к сердцу девочки. Зрелище было жуткое. Но больше всего Астрид удивлял тот факт, что Менгеле так оживленно что-то записывал, бормоча что-то про себя, она просто не видела смысла в этом, и тем более, какие выводы из этого можно сделать. Девочка была еще жива и корчилась в муках, издавая нечеловеческие звуки. Няньке стало плохо, запах медикаментов и спирта только усугублял положение. Глядя на это существо, она спросила: «А что будет с этим, Гер Менгеле?».  Он обернулся и посмотрел на ее поверх очков, «Оставьте как есть, оно протянет до утра, не дольше». Он отвернулся и продолжил заполнять какие-то бланки. Нянька на секунду задумалась, а потом, вытащив из кобуры пистолет, направила его на хирургический стол. Громкий звук оглушил комнату, а потом тишина, мертвая и завораживающая. Менгеле не обернулся, не сказал ей ни слова, но она видела его странную улыбку, человека, читающего мысли. «Не забудьте убрать все после себя, фрау Лингдеман».
На ее удивление утром все продолжалось как обычно. Ей было безразлично, что последует за ее действиями, которые нельзя было назвать необдуманными, она была готова и к вызову начальства и даже предстать перед военным трибуналом. Но в ее сером мире ничего не поменялось. Время шло, А Менгеле все только больше и больше ее раздражал. Ему было все безразлично, он особо ни с кем не общался, всегда был учтив и вежлив, агрессии к заключенным не выражал, если, конечно, не считать его экспериментов. В этих случаях он менялся координально, он тщательно и подолгу отбирал своих пациентов, и не мог скрыть своего энтузиазма перед работой.
Он не посещал и общие собрания. И его не было и в этот раз, когда, практически, весь лагерь собрался на празднование начала наступления на Курск. Астрид не любила шумные компании, была равнодушна к алкоголю, но в этот раз веселье захватило всех. Нациская Германия была воодушевлена, они вкладывали большие надежды в предстоящее наступление, надеясь вскоре одолеть красного гиганта. Перебрав с вином, девушка пришла в себя, только когда оказалась под пыхтящим  комендантом Хёссе. Нянька даже и не пыталась уже вырваться, просто ожидая момента, когда все закончится. Девушка тупо смотрела в потолок, единственное, что мешало разглядывать трещину в потолке, это едва заметные слезинки. Посторонний бы сказал, что у нее просто слезятся глаза.
Все оказалось хуже, когда она сидела в приемной  Ангела Смерти. Как она и ожидала, на ее просьбу, он ответил лишь смешком, и указав на семичасовую стрелку на часах с механическим заводом на правом запястье. Это было лучшее решение ее проблемы из всех возможных. Своих детей у нее не будет, она это отчетливо осознавала, а наличие под боком Менгеле, как будто уготовано было судьбой. Почему-то она знала, что Ангел ее секрет не выдаст, хотя в этот раз, она так просто и не отделается, ей неважно было какую сумму заплатить, операции такого рода запрещены в Германии, и найти другого врача, согласного оказать ей такую услугу, было бы крайне затруднительно. Она больше опасалась, что Йозефу Менгелю нужны будут не деньги.  Медсестра пропустила ее в операционную. В нос ударил едкий запах спирта, Астрид снова затошнило. Медсестра, помогла ей присесть на стул рядом с рабочим столом ангела смерти, принесла воды и попросила подождать. Астрид  Лингдеман осталась в операционной одна. Она оглядела стол, на который ей вскоре придется лечь. Под ложечкой засосало, пусть сейчас здесь и идеальная чистота, но какой-нибудь час назад, здесь корчился и умирал человек. Чтобы отвлечься она стала разглядывать письменный стол. На столе лежала раскрытая тетрадь с записями доктора, чернила еще  не до конца высохли на белых листах – он записывал результаты последней операции. Как-то само собой, она начала перелистывать страницу за страницей. Прочитанное повергло ее в шок. Менгеле был очень аккуратен и педантичен в своих записях, зачастую он прорисовывал некоторые детали, органы, свои задумки. Девушку вырвало. После той историей с близнецами, она не подходила к медблоку, заведующим которого был Менгеле. Конечно, она подозревала, что то, что он делал отвратительно, но она и не подозревала и о сотой части его извращенной фантазии и безумства. Казалось, она потеряет сознание. Ее привлек еле уловимый блеск, который она различила краем глаза. Это был скальпель ангела смерти. Представив, что она будет находиться в его власти, неспособная ничего сделать на этом операционном столе, стать игрушкой его дьявольского разума. Нет, она не могла. Она положила ладонь на свой живот. Ее фигура совсем не изменилась, живот был чуть округленным, признаков беременности еще не было видно. Ощущая холодный металл в руке, она еще раз подумала, что детей у нее точно не будет.

Весь день я ходил в раздумьях, чтобы приготовить семье на ужин, если почти ничего нет: может запечь овощей… или все же сварить крупы. Хлопнула дверь: жена пришла. Скоро дети вернутся со школы. Надо бы уже определиться. Дайна заглянула в холодильник и предложила мне приготовить овощной суп на воде (без бульона). Я 35 лет не готовил это блюдо и последний раз в августе 1944 г. Мне стало не по себе от воспоминаний того дня, которые до сих пор стоят перед глазами.
30 августа 1944 г. исполнилось ровно полгода с того момента, как меня направили в «Шталаг 340», бывшую крепость, а на тот момент концлагерь на территории Латвии, в качестве штатного повара. Тогда в моей голове крутилась лишь одна мысль: зачем мне моя профессия, если она служит на благо страданий, ужаса и смерти. Но выбора не было (кроме казни, конечно) и я, как некоторые жители нашего города, был направлен на кухню концлагеря набивать желудки этим мучителям. Слава Богу, мне недовелось видеть тысячи до смерти замученных узников, ведь мое дело следить за кухней, но не видеть ничего было невозможно и эти лица, эти человеческие души обессилевшие, изнеможённые болью и ужасом, не испытывающих уже никакого страха, застыли страшными отпечатками в моей памяти на всю жизнь. Я не знал и не представлял, как им можно помочь, да и не в моих силах было это сделать. Тогда – в день моего полугодия нечеловеческой работы – я должен был варить «суп без ничего» для несчастных узников. Набрав огромный 70 литровый котел воды, я зажег под ним огонь и приготовился чистить лук. Ободрав шелуху с десятка луковиц, я услышал стремительно приближающийся топот сапог и чьи-то крики. Через несколько секунд в комнату забежал взмыленный юный парнишка в распахнутой рубахе, взъерошенными белокурыми кудрями и внимательным резким изучающим взглядом. Момент, в который не нужны слова, а все мысли человека можно понять по его глазам. В ту секунду я подумал, что от меня может хоть что-то зависеть, что я могу что-то сделать, кому-то помочь. Послышался топот десятка сапог и крики «Шнеля. Шнеля. Эс гейт».
Пронзительно глядя друг другу в глаза, я кивнул головой на котел и молоденький паренек мгновенно прыгнул на стоящие рядом ящики с овощами, а затем в огромный чугунный жбан с чуть теплой водой. Не прошло и полминуты, как по длинному коридору кухни бежали пять охранников концлагеря. Спросив меня, куда бежал заключенный, я кивнул в «дальше по коридору» и молча продолжал чистить лук. Полдесятка убийц без промедления устремились прямо по коридору с криками «Шнеля. Шнеля». Времени на раздумья по прежнему не было. Следом за юным беглецом я прыгнул на ящики и, заглянув в котел сверху, подмигнул пареньку. Тот выпрыгнул из котла на половую тряпку, дабы не оставлять мокрых следов. Я кинул ему 2 кухонных полотенца обтереться и указал на окно, которое выходило прямо на опушку леса, откуда без колючей проволоки и иных преград можно было скрыться в лесу.
Кудрявый юноша протянул мне руку, шепнув: «Павел».
Так же тихо прозвучал мой ответ «Кристапс».
Возможно, я бы его больше и не увидел, если бы он не участвовал в штурме лагеря и освобождении пленных в конце этого же года. Эти были самые искренние чувства и самые крепкие объятия в моей жизни.



История частично вымышленная, хотя основана на реальном событии, произошедшем с Павлом Тихоновичем Наследниковым в концлагере "Шталаг 340" http://moypolk.ru/soldiers/naslednikov-pavel-tihonovich

Дико извиняюсь за такую огромную задержку Нет мне за это прощения 
Несколько раз начинала писать и в итоге удаляла все полностью... Было тяжело проникнуться тем временем и показать то, что хотелось. Для меня тема оказалась эмоционально-изнуряющей. Хотя это все звучит как оправдание... Еще раз прошу Вас извинить за запоздалую сдачу Буду несказанно рада, если Вы примете мою работу!
К сожалению не смогла минимизировать свой текст, но постаралась его сократить как могла.

Сокращенный вариант

Прекрасно помню день прибытия в Освенцим, словно это было вчера. Эта дата, тридцатое июля тысяча девятьсот сорок третьего года, навсегда высечена в моем сердце. Тогда я даже представить не могла, что из тысячи прибывших, выживут только трое.
Сразу по прибытию нас направили в «блок 10». Это было полностью изолированное строение с занавешенными окнами. Сверяясь по спискам, нас разделили на группы и распределили, точнее набили, по комнатам. В итоге я оказалась вместе с десятью молодыми девушками и семью женщинами. Могу ошибаться в возрасте, ведь всех нас, после высадки, остригли наголо и обязали раздеться. В маленькой комнатке царила тишина, многие будто впали в ступор, даже не заметно было их дыхание. Были и те которые молились, молча. Мы все ждали смерти.
По узким коридорам стали выводить прибывших «преступников». Мимо нас проволокли пятьдесят, нет намного больше, человек. Я просто сбилась со счета, скольких увели на погибель. По всему зданию эхом разносились жуткие крики, от которых начинало трести все тело и мутнеть рассудок. Я не знаю сколько часов находилась в томительном ожидании смерти. А дальше будто произошло чудо. На пороге «камеры» появилась Мария Мандель – настоящее чудовище Освенцима. При одном лишь взгляде на эту женщину, становилось не по себе. Она будто излучала ауру убийства. В тот миг я даже не подозревала о своем спасении.
Мандель, сурово оглядев замученных женщин, предоставила нам выбор между газовой камерой и прослушиванием в оркестр. Правильный вариант был очевиден, никто из нас не хотел умирать. Тогда в комнате томилось восемнадцать человек. Имена каждой называли по очереди, а после, выкручивая руки, выволакивали из комнаты. Через некоторое время подошла и моя очередь. В тот миг, когда меня схватили, ноги будто отказали. Меня поволокли по шершавому полу, который клочками сдирал кожу со стоп. От боли я сильно зажмурила глаза и прикусила язык. Но, все-таки, я дождалась остановки. Нас привели в «барак № 12». В глубине этого помещения сидела очень красивая женщина, в чистой и опрятной одежде. Она была очень напряжена и сосредоточена на девушке, которая играла перед ней на скрипке. Мой взгляд был прикован к этой женщине. В тот миг я смотрела на нее словно околдованная. Это была моя первая встреча с Альмой Розэ.
Тем временем, очередь медленно уменьшалась. Многих девушек, после прослушивания, выволакивали из барака. Дальнейшая их судьба была предопределена. Все это время Альма советовалась с высокой женщиной, которая обладала грубоватыми чертами лица. Ее звали – Зофия Чайковска. Позднее я узнала, что она была первой руководительницей оркестра, незадолго до прихода Альмы.
Со стороны за отбором тщательно следила Мария Мандель. После каждого «провала» претенденток на ее лице мелькала отвратительно-ехидная улыбка. Зато при их выступлении, она прикрывала глаза и будто окуналась в музыку. Пару раз даже недовольно цыкнула, только заслышав первые ноты одной молоденькой претендентки. Альма заметила ее недовольство и тут же забрала у девушки скрипку. После недолгой беседы ее назначили библиотекарем. Мандель была явно недовольна таким решение, но не сдвинулась с места.
Вот и подошла моя очередь. Если сейчас не применю все свои знания, то отправлюсь в газовую камеру. Мои ноги кровоточили и еле передвигались. Альма оценивающе посмотрела на меня и молча указала на небольшой дряхлый стул, находившийся, напротив. Присев, я в полной мере ощутила свою беспомощность. Моя дальнейшая судьба зависела от этого человека.
~~~//~~~
- Вы Флора Якобс, аккордеонистка?
- Да.
- Так, отлично. Сейчас Вам принесут инструмент, и мы оценим навыки, которыми Вы обладаете.
Мое тело словно окаменело, от волнения стал выделятся пот. Карие глаза Альмы будто прожигали меня насквозь. Минутное ожидание показалось вечностью.
- Прошу Вас сыграть нам что-нибудь из классики, на Ваш выбор.
Перед глазами все двоилось, аккордеон казалось весил целую тонну. Нужно было взять себя в руки. Увидев мое состояние, Альма слегка наклонилась ко мне и прошептала:
- Представьте, что играете для самого дорогого Вам человека. Поверьте, Вам станет легче.
Со стороны послышалось недовольное цыканье Мандель. Она явно не желала ждать пока соберется каждая из претенденток. Мне пришлось собрать всю волю в кулак и унять свою дрожь. Глубоко вздохнув, мои пальцы коснулись инструмента. Я была полностью свободна от мыслей, играла будто в последний раз. Если быть совсем честной, то даже не помниться, что за произведение я тогда выбрала. Единственное, что четко отпечаталось в моей памяти, это еле заметная улыбка Альмы Розэ. В этот раз она даже не советовалась с Зофией Чайковской.
- Она подходит. Подводите следующую.
Это были самые значимые слова в моей жизни. Теперь у меня был шанс прожить еще немного. Меня отправили в угол барака, в котором находились другие прошедшие претендентки. Нас было трое и число это осталось неизменным до конца прослушивания…
Нашей радости не было предела, когда вечером привезли котел с нашим пайком. Впервые за три дня нам удалось хоть что-то поесть. Немного позднее выдали темно-синие юбки, пиджаки в серо-голубую полоску и белые блузки. Мы обладали такой роскошью как нижнее белье. Нам даже разрешали мыться. Будто мы попали в нормальный довоенный мир, точнее так казалось на первый взгляд.
Примерно в двухстах метрах от музыкального барака находилась платформа, с которой недавно сошла тысяча человек, включая меня. Смерть и музыка граничили друг с другом в буквальном смысле.
Другие узницы смотрели на нас с нескрываемой ненавистью. Особенно отчетливо это виделось на концертах по воскресеньям. Это было единственное нерабочее время для заключенных здесь тысяч мужчин и женщин. Мы выступали в огромной пакгаузе, предназначенном для общих бань и названном «сауной». В первых рядах сидели чины СС, за ними «капо», «блоковые» и прочий вспомогательный персонал. Сзади разрешалось стоять обычным заключенным. Тем, которые еще могли держаться на ногах. Аплодисменты не разрешались…
Ненависть других узников была обоснована и прекрасно понятна каждой из нас. Ежедневно они занимались тяжелой, напряженной работой от зари до зари. И что же они видели, возвращаясь с каторги?! Прилично одетых женщин, сидевших на возвышении и играющих бодрые марши и увертюры. В то время как им даже не разрешали сменить или высушить свою одежду!
Каждый день был наполнен непрерывными тренировками. Альма неустанно работала на протяжении всего дня развивая и совершенствуя наши навыки, улучшая созвучность. Вечером, свет в нашем блоке не гасился по особому распоряжению Марии Мандель. Именно в это время Альма работала над переложением партитур для ансамбля, ведь тогда у нас не было исполнительниц, играющих на медных духовых инструментах. Так же она периодически совершенствовала свою игру на скрипке.
Частенько я не могла уснуть, заслушиваясь виртуозное исполнение Альмы. Оно действовало на меня успокаивающе и, частенько, только благодаря ему я могла погрузиться в сон.
В одно из воскресений, после концерта, Альма вновь стала практиковать свою игру. У меня уже вошло в привычку по несколько часов слушать ее. Поэтому, даже не задумываясь, молча наблюдала за этой хрупкой, решительной женщиной. В ту ночь она заговорила со мной. Мы обсуждали изменение программы к следующему выступлению. Альма указала на все мои мельчайшие ошибки и даже рассмеялась, когда я пыталась оправдаться. Мы расположились поближе к плите, которая была установлена по распоряжению Марии Мандель. Под утро мы разговорились о том, как попали в Освенцим. Она так же как и я была направлена в «блок 10»…
~~~//~~~
- Можно сказать, что мне очень повезло в день прибытия.
Тяжело вздохнув, Альма продолжила свой рассказ.
- Я не была в бараках, где больные, умирающие и даже относительно здоровые, были заперты без воды и питья.
- Вас направили в «блок 10»?
- Да, в «клинику» доктора Менгеле.
- Вы еще до прибытия знали о нем?
- Знала и больше всего боялась попасть именно туда. В подполье ходили слухи о его страшных опытах по стерилизации. Ожидая своей участи, я всем своим естеством приготовилась к смерти. Терять мне было нечего. Мне захотелось напоследок сыграть на скрипке. Ведь до Освенцима я была довольно популярна в Вене, благодаря своим выступлениям.
- Значит Вы были известны?
- Какое-то время да, но не все идет так, как нам хочется.
Она ненадолго замолчала. Мне стало неловко расспрашивать о ее прошлом. Поэтому, я решила вернуть разговор в прежнее направление.
- Вам все-таки принесли инструмент?
- Да, к моему нескрываемому удивлению. Отыграв несколько песен, мне заметно полегчало. Некоторые девушки даже улыбались, смотря на меня. Я до сих пор помню лица каждой из них.
- Как же Вам удалось избежать опытов доктора Менгеле?
- За мной прибыла Мария Мандель. Она настоящая меломанка. Для нее я была замечательным инструментом по удовлетворению ее амбиций. Без промедления меня перевели в «музыкальный блок», через два дня уже назначили дирижёром и главой блока.
- Тогда оркестром управляла Зофия Чайковска?
- Верно. Тебе об этом девушки рассказали?
- Да. Можно узнать, не препятствовали ли она Вам?
- Нет, она меня только поддерживала. Я очень ценю и уважаю ее, как настоящую, сильную женщину!
- Но девушки побаивались ее…
- Многие из Вас и меня бояться. Этого я не смогу изменить. Таков уж мой характер.
- Я Вас ни капельки не боюсь, наоборот очень уважаю!
- Даже так?!
Альма еле заметно улыбнулась и похлопала меня по плечу.
- Пускай это звучит как оправдание, но мы с Чайковской стараемся спасти как много больше узниц. Я благодарна Мандель за ее благосклонность. Именно из-за этого нам удалось обзавестись множеством библиотекарей, переписчиц нот, а также расширить инструментальный состав и улучшить качество игры.
- Я не считаю это оправданием. Вы так добры к нам, лишь благодаря Вам мы живы!
После этих слов многие девушки подошли к нам. Оказалось, что большинство из них не спало той ночью. Они по очереди говорили Альме слова благодарности. Ранним утром мы с особым энтузиазмом играли для «рабочих команд» и так же, вечером, сопроводили их ободряющим маршем по возвращении.
Наши тренировки с каждым днем становились все упорнее и сложнее. Альма стала еще более требовательной к качеству нашей игры. Недавно принятые девушки с настороженностью относились к руководству. Многие возмущались между собой. Я же, по-прежнему, боготворила эту женщину.
Эта своеобразная «идиллия» продолжалась недолго. Спустя девять месяцев, после очередного воскресного концерта, который на наш взгляд был особенно удачным, Альма была вызвана в главную контору СС. Многие были напуганы и сильно тревожились за ее судьбу. После ее возвращения она сообщила мне и Зофии Чайковской, а потом и остальным девушкам, что в скором времени ей предоставят свободу для выступлений, как солистке. Причем вне концлагеря Освенцим! Это было нечто невероятное!
На следующее утро Альма покинула «музыкальный блок», чтобы принять участие в праздновании дня рождения заведующей прачечной Биркенау фрау Шмидт. По возвращению, Альма подозвала к себе меня и Зофию Чайковскую. Она вскользь упомянула о своем плохом самочувствии. На концерте у нее начался жар и перепуталась реальность с какими-то снами наяву. Я тут же побежала за Мандель, которая незамедлительно приказала доставить Альму в «Ревир» - санитарный блок. Четвертого апреля тысяча девятьсот сорок четвертого года, в четыре часа, она умерла. А вместе с ней и частичка моей души...
Мы просто не могли в это поверить, все произошло слишком быстро. Благодаря Мандель, всем участницам оркестра разрешили придти в «Ревир» для прощания. По пути туда, я нашла какие-то ранние цветы и, нарвав побольше, раздала их девушкам. Каждая из нас, подойдя к мертвенному телу, возложила их, отдавая дань уважения нашей любимейшей Альме Розэ.
После этого все рухнуло. Сначала были отменены воскресные концерты. Среди дня нам надлежало выполнять работы в лагере, вне «музыкального блока». В октябре нас стали эвакуировать на Запад, стараясь замести все следы массового уничтожения заключенных. Из-за этого я попала в лагерь Берген-Бельзен. Большинство там умерло от голода и эпидемий.
В один из вечеров, бесцельно бродя по лагерю, я была полностью истощена и обессилена. Внезапно меня остановил приказом встречный эсэсовец. Подняв глаза, я осознала, что перед мной стоял Иозеф Крамер. Я инстингтивно попробовала от него убежать, но он резко схватил меня за руку.
- Что ты здесь делаешь? Ты ведь была аккордеонисткой нашего оркестра? - Крамер явно узнал меня.
В ответ я лишь робко кивнула. Меня поглощал панический страх. Я устала сопротивляться и просто приготовилась к смерти.
- У тебя есть работа? Нет?
Что это за странные вопросы. Почему он этим интересуется?! Я тихо прошептала:
- Нет.
- Я за тобой пришлю. Будешь сидеть с моими детьми и найди себе еще партнеров – будешь также играть на аккордеоне, - его лицо исказила мерзковатая улыбка.
Все стало налаживаться. Альма снова спасла мою жизнь, уже после своей смерти. Вскоре мне удалось уйти от Крамера. Точнее он сам меня отпустил, когда пришла пора «платить по счетам» за кошмар, учиненный в Освенциме. Благодаря его рекомендации меня приняли в большую семью, присматривать за детишками. Именно им я посветила все прожитые до этого дня годы.
Позднее я узнала о смертной казни Иозефа Крамера и еще двадцати трех эсэсовцев и врачей. В их числе была и Мария Мандель. Мне не было жаль их, ни капли, но эти люди сыграли ключевую роль в моей судьбе. Их имена навечно останутся в моей памяти.
Сейчас мне уже шестьдесят один год. Я по-прежнему приглядываю за детишками, в уже родном для меня семействе. Одним морозным зимним утром, я оделась потеплее и в спешке вышла на улицу. Пройдя несколько кварталов, отравилась за долгожданным письмом из Вены. Оно было написано третьего декабря тысяча девятьсот шестьдесят девятого года. Именно там в данный момент проживала Зофия Чайковска, с которой мы встретились восемь лет назад, совершенно случайно. Быть может, именно Альма помогла нам вновь встретиться. Мы несколько часов разговаривали о том, что с нами произошло после Освенцима. После она сообщила о своем отъезде в Вену, на постоянное проживание. Ее тянуло на родину Альмы. Если бы не привязанность к моему любимому и дорогому семейству, то я, не раздумывая, бросила бы все и поехала с ней. В отправленном ею письме она рассказывала о том, что в честь Альмы назвали небольшой переулок в десятом районе Вены, месте новостроек жилых комплексов. Если бы она дожила до этого дня, ей бы исполнилось шестьдесят три года…
Для меня воспоминания об Альме Розэ стали драгоценным сокровищем, которые я буду хранить в своем сердце. Она всегда была и навечно будет великим и непоколебимым дирижёром! На заре жизни у меня осталось лишь одно желание. Я хочу наконец-то развеять тьму в моем сне и, в последний раз, увидеть прекрасный лик, такой драгоценной для меня Альмы Розэ...

Альма Розэ
(в фотошопе изменена цветовая гамма пиджака,
чтобы подходило под описание формы для оркестра Освенцима)

Фото Альмы Розэ:

вариант без фотошопа

Без сокращения

Мне частенько снится один и тот же сон. В нём я нахожусь во мраке и отчаянно стараюсь выбраться. Лишь прекрасная мелодия, до сих пор мне неизвестная, ведет меня к свету. Я могла бы воспроизвести ее на своем аккордионе, но уже много лет не могу к нему прикоснуться. Именно поэтому я очень дорожу этим сном. Он напоминание о том, что я пережила в Освенциме. До сих пор не верится, что смогла выжить в этом ужасе. До конца своей дней, буду хранить в сердце воспоминание о человеке, спасшем меня множество раз. Ее имя - Альма Розэ. Именно она стала для меня лучиком надежды в непроглядном царстве смерти и страданий.
Каждую ночь прекрасная музыка вела меня сквозь тьму. Бесчетное количество раз подушка была пропитана моими слезами. Я знала кто играет, там в темноте. Альма. Это была Альма…
Прекрасно помню день прибытия в Освенцим, словно это было вчера. Эта дата, тридцатое июля тысяча девятьсот сорок третьего года, навсегда высечена в моем сердце. Тогда я даже представить не могла, что из тысячи прибывших, выживут только трое.
Сразу по прибытию нас направили в «блок 10». Это было полностью изолированное строение с занавешенными окнами. Сверяясь по спискам, нас разделили на группы и распределили, точнее набили, по комнатам. В итоге я оказалась вместе с десятью молодыми девушками и семью женщинами. Могу ошибаться в возрасте, ведь всех нас, после высадки, остригли наголо и обязали раздеться. В маленькой комнатке царила тишина, многие будто впали в ступор, даже не заметно было их дыхание. Были и те которые молились, молча. Мы все ждали смерти.
По узким коридорам стали выводить прибывших «преступников». Мимо нас проволокли пятьдесят, нет намного больше, человек. Я просто сбилась со счета, скольких увели на погибель. По всему зданию эхом разносились жуткие крики, от которых начинало трести все тело и мутнеть рассудок. Я не знаю сколько часов находилась в томительном ожидании смерти. А дальше будто произошло чудо. На пороге «камеры» появилась Мария Мандель – настоящее чудовище Освенцима. При одном лишь взгляде на эту женщину, становилось не по себе. Она будто излучала ауру убийства. В тот миг я даже не подозревала о своем спасении.
Мандель, сурово оглядев замученных женщин, предоставила нам выбор между газовой камерой и прослушиванием в оркестр. Правильный вариант был очевиден, никто из нас не хотел умирать. Тогда в комнате томилось восемнадцать человек. Имена каждой называли по очереди, а после, выкручивая руки, выволакивали из комнаты. Через некоторое время подошла и моя очередь. В тот миг, когда меня схватили, ноги будто отказали. Меня поволокли по шершавому полу, который клочками сдирал кожу со стоп. От боли я сильно зажмурила глаза и прикусила язык. Но, все-таки, я дождалась остановки. Нас привели в «барак № 12». В глубине этого помещения сидела очень красивая женщина, в чистой и опрятной одежде. Она была очень напряжена и сосредоточена на девушке, которая играла перед ней на скрипке. Мой взгляд был прикован к этой женщине. В тот миг я смотрела на нее словно околдованная. Это была моя первая встреча с Альмой Розэ.
Тем временем, очередь медленно уменьшалась. Многих девушек, после прослушивания, выволакивали из барака. Дальнейшая их судьба была предопределена. Все это время Альма советовалась с высокой женщиной, которая обладала грубоватыми чертами лица. Ее звали – Зофия Чайковска. Позднее я узнала, что она была первой руководительницей оркестра, незадолго до прихода Альмы.
Со стороны за отбором тщательно следила Мария Мандель. После каждого «провала» претенденток на ее лице мелькала отвратительно-ехидная улыбка. Зато при их выступлении, она прикрывала глаза и будто окуналась в музыку. Пару раз даже недовольно цыкнула, только заслышав первые ноты одной молоденькой претендентки. Альма заметила ее недовольство и тут же забрала у девушки скрипку. После недолгой беседы ее назначили библиотекарем. Мандель была явно недовольна таким решение, но не сдвинулась с места.
Вот и подошла моя очередь. Если сейчас не применю все свои знания, то отправлюсь в газовую камеру. Мои ноги кровоточили и еле передвигались. Альма оценивающе посмотрела на меня и молча указала на небольшой дряхлый стул, находившийся, напротив. Присев, я в полной мере ощутила свою беспомощность. Моя дальнейшая судьба зависела от этого человека.
~~~//~~~
- Вы Флора Якобс, аккордеонистка?
- Да.
- Так, отлично. Сейчас Вам принесут инструмент, и мы оценим навыки, которыми Вы обладаете.
Мое тело словно окаменело, от волнения стал выделятся пот. Карие глаза Альмы будто прожигали меня насквозь. Минутное ожидание показалось вечностью.
- Прошу Вас сыграть нам что-нибудь из классики, на Ваш выбор.
Перед глазами все двоилось, аккордеон казалось весил целую тонну. Нужно было взять себя в руки. Увидев мое состояние, Альма слегка наклонилась ко мне и прошептала:
- Представьте, что играете для самого дорогого Вам человека. Поверьте, Вам станет легче.
Со стороны послышалось недовольное цыканье Мандель. Она явно не желала ждать пока соберется каждая из претенденток. Мне пришлось собрать всю волю в кулак и унять свою дрожь. Глубоко вздохнув, мои пальцы коснулись инструмента. Я была полностью свободна от мыслей, играла будто в последний раз. Если быть совсем честной, то даже не помниться, что за произведение я тогда выбрала. Единственное, что четко отпечаталось в моей памяти, это еле заметная улыбка Альмы Розэ. В этот раз она даже не советовалась с Зофией Чайковской.
- Она подходит. Подводите следующую.
Это были самые значимые слова в моей жизни. Теперь у меня был шанс прожить еще немного. Меня отправили в угол барака, в котором находились другие прошедшие претендентки. Нас было трое и число это осталось неизменным до конца прослушивания…
Нашей радости не было предела, когда вечером привезли котел с нашим пайком. Впервые за три дня нам удалось хоть что-то поесть. Немного позднее выдали темно-синие юбки, пиджаки в серо-голубую полоску и белые блузки. Мы обладали такой роскошью как нижнее белье. Нам даже разрешали мыться. Будто мы попали в нормальный довоенный мир, точнее так казалось на первый взгляд.
Примерно в двухстах метрах от музыкального барака находилась платформа, с которой недавно сошла тысяча человек, включая меня. Смерть и музыка граничили друг с другом в буквальном смысле.
Другие узницы смотрели на нас с нескрываемой ненавистью. Особенно отчетливо это виделось на концертах по воскресеньям. Это было единственное нерабочее время для заключенных здесь тысяч мужчин и женщин. Мы выступали в огромной пакгаузе, предназначенном для общих бань и названном «сауной». В первых рядах сидели чины СС, за ними «капо», «блоковые» и прочий вспомогательный персонал. Сзади разрешалось стоять обычным заключенным. Тем, которые еще могли держаться на ногах. Аплодисменты не разрешались…
Ненависть других узников была обоснована и прекрасно понятна каждой из нас. Ежедневно они занимались тяжелой, напряженной работой от зари до зари. И что же они видели, возвращаясь с каторги?! Прилично одетых женщин, сидевших на возвышении и играющих бодрые марши и увертюры. В то время как им даже не разрешали сменить или высушить свою одежду!
Каждый день был наполнен непрерывными тренировками. Альма неустанно работала на протяжении всего дня развивая и совершенствуя наши навыки, улучшая созвучность. Вечером, свет в нашем блоке не гасился по особому распоряжению Марии Мандель. Именно в это время Альма работала над переложением партитур для ансамбля, ведь тогда у нас не было исполнительниц, играющих на медных духовых инструментах. Так же она периодически совершенствовала свою игру на скрипке.
Частенько я не могла уснуть, заслушиваясь виртуозное исполнение Альмы. Оно действовало на меня успокаивающе и, частенько, только благодаря ему я могла погрузиться в сон.
В одно из воскресений, после концерта, Альма вновь стала практиковать свою игру. У меня уже вошло в привычку по несколько часов слушать ее. Поэтому, даже не задумываясь, молча наблюдала за этой хрупкой, решительной женщиной. В ту ночь она заговорила со мной. Мы обсуждали изменение программы к следующему выступлению. Альма указала на все мои мельчайшие ошибки и даже рассмеялась, когда я пыталась оправдаться. Мы расположились поближе к плите, которая была установлена по распоряжению Марии Мандель. Под утро мы разговорились о том, как попали в Освенцим. Она так же как и я была направлена в «блок 10»…
~~~//~~~
- Можно сказать, что мне очень повезло в день прибытия.
Тяжело вздохнув, Альма продолжила свой рассказ.
- Я не была в бараках, где больные, умирающие и даже относительно здоровые, были заперты без воды и питья.
- Вас направили в «блок 10»?
- Да, в «клинику» доктора Менгеле.
- Вы еще до прибытия знали о нем?
- Знала и больше всего боялась попасть именно туда. В подполье ходили слухи о его страшных опытах по стерилизации. Ожидая своей участи, я всем своим естеством приготовилась к смерти. Терять мне было нечего. Мне захотелось напоследок сыграть на скрипке. Ведь до Освенцима я была довольно популярна в Вене, благодаря своим выступлениям.
- Значит Вы были известны?
- Какое-то время да, но не все идет так, как нам хочется.
Она ненадолго замолчала. Мне стало неловко расспрашивать о ее прошлом. Поэтому, я решила вернуть разговор в прежнее направление.
- Вам все-таки принесли инструмент?
- Да, к моему нескрываемому удивлению. Отыграв несколько песен, мне заметно полегчало. Некоторые девушки даже улыбались, смотря на меня. Я до сих пор помню лица каждой из них.
- Как же Вам удалось избежать опытов доктора Менгеле?
- За мной прибыла Мария Мандель. Она настоящая меломанка. Для нее я была замечательным инструментом по удовлетворению ее амбиций. Без промедления меня перевели в «музыкальный блок», через два дня уже назначили дирижёром и главой блока.
- Тогда оркестром управляла Зофия Чайковска?
- Верно. Тебе об этом девушки рассказали?
- Да. Можно узнать, не препятствовали ли она Вам?
- Нет, она меня только поддерживала. Я очень ценю и уважаю ее, как настоящую, сильную женщину!
- Но девушки побаивались ее…
- Многие из Вас и меня бояться. Этого я не смогу изменить. Таков уж мой характер.
- Я Вас ни капельки не боюсь, наоборот очень уважаю!
- Даже так?!
Альма еле заметно улыбнулась и похлопала меня по плечу.
- Пускай это звучит как оправдание, но мы с Чайковской стараемся спасти как много больше узниц. Я благодарна Мандель за ее благосклонность. Именно из-за этого нам удалось обзавестись множеством библиотекарей, переписчиц нот, а также расширить инструментальный состав и улучшить качество игры.
- Я не считаю это оправданием. Вы так добры к нам, лишь благодаря Вам мы живы!
После этих слов многие девушки подошли к нам. Оказалось, что большинство из них не спало той ночью. Они по очереди говорили Альме слова благодарности. Ранним утром мы с особым энтузиазмом играли для «рабочих команд» и так же, вечером, сопроводили их ободряющим маршем по возвращении.
Наши тренировки с каждым днем становились все упорнее и сложнее. Альма стала еще более требовательной к качеству нашей игры. Недавно принятые девушки с настороженностью относились к руководству. Многие возмущались между собой. Я же, по-прежнему, боготворила эту женщину.
Эта своеобразная «идиллия» продолжалась недолго. Спустя девять месяцев, после очередного воскресного концерта, который на наш взгляд был особенно удачным, Альма была вызвана в главную контору СС. Многие были напуганы и сильно тревожились за ее судьбу. После ее возвращения она сообщила мне и Зофии Чайковской, а потом и остальным девушкам, что в скором времени ей предоставят свободу для выступлений, как солистке. Причем вне концлагеря Освенцим! Это было нечто невероятное!
После этого нам удалось поговорить с Альмой наедине. Она поведала мне о своем далеком прошлом.
- Ты точно не против рассказать о нём? Мне показалось, что эти воспоминания очень болезненны для тебя…
- Так и есть моя дорогая Флора, но мне хочется, чтобы кто-то помнил ту прежнюю Альму Розэ. Ты выслушаешь мою историю?
- Конечно, могла об этом даже не спрашивать!
Весь рассказ я сидела молча, пропуская через себя каждое ее слово, стараясь запомнить об этом человеке как можно больше.
~~~//~~~
В детстве Альма была окружена любовью и вниманием своих родителей и близких. Ее отец, Арнольд Розэ, еще в юные годы занимал пост концертмейстера Венской оперы, носил звание «Придворный музыкант». Она очень сильно его уважала и гордилась. В их семье частыми гостями были Иоганне Брамс, Рихард Штраус, дирижёр Артуро Тосканини, Зигмунд Фрейд, режиссер Макс Рейнхард. Я даже представить не могла, что Альма знакома с такими известными людьми.
Благодаря родителям она получила хорошее образование и прекрасно знала английский и французский язык. Все шло гладко и хорошо, но вскоре настали тяжелые времена. Из-за начала первой Мировой войны ее мать, Жюстина Малер-Розэ, стала добровольцем в Красном кресте. Гонорары за концерты получали в виде продуктов питания, Альма выстаивала огромные очереди за хлебом. Она говорила, что это был самый вкусный хлеб в ее жизни. В шестнадцать лет ей предложили стать режиссером, вскоре она успешно дебютировала как скрипачка. Еще через несколько лет она играла на одной сцене с отцом и получила похвальные отзывы от критиков. Далее слава, выступления вместе с братом Альфредом, в Польше и Чехословакии.
Первой любовью для нее был Ваза Пшихода. Почему-то мне особенно хорошо запомнились все имена, упомянатые Альмой. Вскоре после их свадьбы, Альма стала замечать неуравновешенность в своей игре, ей словно чего-то не хватало. То время она описывала как потеря самой себя. Вскоре муж стал все меньше уделять ей внимание, откупившись украшениями и дорогой машиной. Было возмутительно, что при всем этом он не оставлял ей ни гроша на проживание. Тогда она решила создать оркестр - «Венские вальсирующие девушки». Они имели бешенный успех и поражали зрителей игрой наизусть, без нот! Она удивляла меня с каждой минутой все больше и больше.
Альма рассказала про частые ссоры, в которых никогда не уступала мужу, даже в мелочах. Она больше не желала его слушаться и отвергла предложение на поездку в США. После череды многочисленных скандалов, Ваза Пшихода подал на развод. Альма считала его позорно сбежавшим трусом.
Во время тура по Австрии она встретила Генриха Зальцера, свою вторую любовь. Он был младше ее на восемь лет. И у них все шло просто замечательно. Генрих полностью покорил ее сердце, заставив забыть о Вазе Пшиходе. Каждое слово словно окрашивалось теплыми красками, при упоминании этого человека.
Вскоре здоровье ее матери стало ухудшаться, Альма находилась в постоянном стрессе и психовала по поводу и без. Она ненавидела себя из того времени.
После захвата Вены Гитлером, Альму уволили, как музыканта-еврея. Ее отца постигла та же учесть. За «арийца» Генриха она не имела права выйти. Все подобные браки признали недействительными и преследовались судебно. Ей было очень больно, она не знала, как из всего этого выбраться. Семья Генриха пыталась помочь Альме, но все старания был тщетны. Окончательно ее выбила из колеи смерть матери. Пенсию отца урезали вдвое, она решает уехать на заработки в Лондон. Там получила долгожданное разрешение на вьезд в Англию и увезла туда отца. Генрих по пути попадает в лагерь интернированных лиц и остается там на долгие годы. Еще никогда Альма не чувствовала такой одинокой и брошенной.
Потом последовало отправление на заработки и невозможность вернуться в Лондон. Ей стали приходить письма от Хайни, так она частенько называла Генриха. В них преобладали красивые слова о любви и сильное самобичевание. Даже намека на материальную помощь не было, а ведь он прекрасно знал её бедственное положение.
Ненадолго замолчав, она продолжила свое подробное повествование. Ей представилась возможность гастролировать по всей Голландии, даже пригласили на радио программу, в роли солистки. Как только появился лучик света, дальнейшую судьбу стала поглощаить непроглядная тьма.
Альма вскользь упомянула о оккупации Голландии Гитлером. Ей было тяжело вспоминать о подпольных концертах, организованных друзьями. Больше она не могла вернуться в Лондон, даже письма туда были под запретом.
С трудом, но Альме удается сбежать в город Утрехт, к друзьям. Но в их отсутствие проводилась тотальная облава на евреев. Ее тут же орестовали и перенаправили в Амстердам. Там всех орестованных поместили в помещение бывшего театра. Альма с ужасом рассказывала об антисанирных условиях, громком плаче детей, огромной скученности и ежедневных самоубийствах. Друзьям удалось вызволить ее оттуда, оформив фиктивный брак с Генрихом. Альма вернулась полностью сломленной и разбитой. Ей надоело прятаться и убегать. Она решается совершить роковую ошибку, пытаясь вернуться в Лондон. Без особых проблем были получены фальшивые документы на имя Обны Ван Леувен-Боомкамп. Бросив все Альма направилась в Дижон. Именно там ее арестовали и отправили «конвоем 57» в Освенцим.
После рассказа Альма просто замолчала. По ее щекам текли слезы. Я вскочила с дряхлой скамейки и ринулась обнимать прекрасную женщину и замечательного человека – Альму Розэ. Тогда мы прорыдали с ней почти всю ночь.
~~~//~~~
Я даже предположить не могла, что этот душевный разговор, станет для нас последним. На следующее утро Альма покинула «музыкальный блок», чтобы принять участие в праздновании дня рождения заведующей прачечной Биркенау фрау Шмидт. По возвращению, Альма подозвала к себе меня и Зофию Чайковскую. Она вскользь упомянула о своем плохом самочувствии. На концерте у нее начался жар и перепуталась реальность с какими-то снами наяву. Я тут же побежала за Мандель, которая незамедлительно приказала доставить Альму в «Ревир» - санитарный блок. Четвертого апреля тысяча девятьсот сорок четвертого года, в четыре часа, она умерла. А вместе с ней и частичка моей души...
Мы просто не могли в это поверить, все произошло слишком быстро. Благодаря Мандель, всем участницам оркестра разрешили придти в «Ревир» для прощания. По пути туда, я нашла какие-то ранние цветы и, нарвав побольше, раздала их девушкам. Каждая из нас, подойдя к мертвенному телу, возложила их, отдавая дань уважения нашей любимейшей Альме Розэ.
После этого все рухнуло. Сначала были отменены воскресные концерты. Среди дня нам надлежало выполнять работы в лагере, вне «музыкального блока». В октябре нас стали эвакуировать на Запад, стараясь замести все следы массового уничтожения заключенных. Из-за этого я попала в лагерь Берген-Бельзен. Большинство там умерло от голода и эпидемий.
В один из вечеров, бесцельно бродя по лагерю, я была полностью истощена и обессилена. Внезапно меня остановил приказом встречный эсэсовец. Подняв глаза, я осознала, что перед мной стоял Иозеф Крамер. Я инстингтивно попробовала от него убежать, но он резко схватил меня за руку.
- Что ты здесь делаешь? Ты ведь была аккордеонисткой нашего оркестра? - Крамер явно узнал меня.
В ответ я лишь робко кивнула. Меня поглощал панический страх. Я устала сопротивляться и просто приготовилась к смерти.
- У тебя есть работа? Нет?
Что это за странные вопросы. Почему он этим интересуется?! Я тихо прошептала:
- Нет.
- Я за тобой пришлю. Будешь сидеть с моими детьми и найди себе еще партнеров – будешь также играть на аккордеоне, - его лицо исказила мерзковатая улыбка.
Все стало налаживаться. Альма снова спасла мою жизнь, уже после своей смерти. Вскоре мне удалось уйти от Крамера. Точнее он сам меня отпустил, когда пришла пора «платить по счетам» за кошмар, учиненный в Освенциме. Благодаря его рекомендации меня приняли в большую семью, присматривать за детишками. Именно им я посветила все прожитые до этого дня годы.
Позднее я узнала о смертной казни Иозефа Крамера и еще двадцати трех эсэсовцев и врачей. В их числе была и Мария Мандель. Мне не было жаль их, ни капли, но эти люди сыграли ключевую роль в моей судьбе. Их имена навечно останутся в моей памяти.
Сейчас мне уже шестьдесят один год. Я по-прежнему приглядываю за детишками, в уже родном для меня семействе. Одним морозным зимним утром, я оделась потеплее и в спешке вышла на улицу. Пройдя несколько кварталов, отравилась за долгожданным письмом из Вены. Оно было написано третьего декабря тысяча девятьсот шестьдесят девятого года. Именно там в данный момент проживала Зофия Чайковска, с которой мы встретились восемь лет назад, совершенно случайно. Быть может, именно Альма помогла нам вновь встретиться. Мы несколько часов разговаривали о том, что с нами произошло после Освенцима. После она сообщила о своем отъезде в Вену, на постоянное проживание. Ее тянуло на родину Альмы. Если бы не привязанность к моему любимому и дорогому семейству, то я, не раздумывая, бросила бы все и поехала с ней. В отправленном ею письме она рассказывала о том, что в честь Альмы назвали небольшой переулок в десятом районе Вены, месте новостроек жилых комплексов. Если бы она дожила до этого дня, ей бы исполнилось шестьдесят три года…
Для меня воспоминания об Альме Розэ стали драгоценным сокровищем, которые я буду хранить в своем сердце. Она всегда была и навечно будет великим и непоколебимым дирижёром! На заре жизни у меня осталось лишь одно желание. Я хочу наконец-то развеять тьму в моем сне и, в последний раз, увидеть прекрасный лик, такой драгоценной для меня Альмы Розэ...

Альма Розэ

:

Последнее изменение внесено rini11 (19-11-2015 в 15ч11)

Итоги 2 этапа:
1 Mineris 18
2 Midsummertime 18
3 Irbissa 20
4 ReineAnna 0
5 Енотик 19
6 Тиндомиэль 19
7 Козетта 20
8 Laura-glamura 20
9 Pampeya 20
10 Rini11 19

Молодцы, с этапом справились отлично!
ReineAnna - Вашу работу ждём в ближайшие два дня, вместе с работой на третий этап.

ИТОГО:
1 Mineris 35
2 Midsummertime 35
3 Irbissa 40
4 ReineAnna 17,5
5 Енотик 38,5
6 Тиндомиэль 38
7 Козетта 37
8 Laura-glamura 37
9 Pampeya 40
10 Rini11 37

Первым двум участницам надо подтягиваться ^_~

Последнее изменение внесено DeiEiskalt (20-11-2015 в 23ч32)

Этап 3. Артисты.
Начало: 00:00 по Москве, 21 ноября, суббота.
Окончание: 20:00 по Москве, 29 ноября, воскресенье. После окончания работы не принимаются. Опоздавшие от участия освобождаются.
Длительность этапа: 8 дней.

Ограничения: время - с X по начало XVIII века. Страна - любая европейская, в т.ч. Россия, либо собственный мир, соответствующий по развитию указанным ограничениям.

Ссылка на внешнее изображение
Барды, менестрели, цирки, фокусники, скоморохи... кто-то бродил между селениями, зарабатывая таким нехитрым образом на жизнь, а кто-то просто выступал на ярмарках и праздниках. Они приносили радость людям, но кому известно, какой ценой? Быть может, этот шут и весельчак был отнят от родителей в младенческом возрасте, актёр-кукловод - шизофреник, не видящий разницы между игрушками и живыми существами, а шпагоглотатель после представления лежит в мучениях и пытается выплюнуть собственное горло, повреждённое часами тренировок? И это не считая знаменитых представлений с уродцами, которые имели ошеломляющий успех.
Впрочем, конечно, не стоит зацикливаться на плохом. Множество талантливых людей были на службе у высокопоставленных особ голубых кровей, и жизнь их была легка и непринуждённа - а в чём-то даже лучше, чем у простых людей. Как известно, только шутам позволялось смеяться над королём без опасений за свою жизнь. Ну а свободным людям при демонстрации своих талантов на городских праздниках доставалась то копеечка, то бесплатная кружка-другая в пивнушке за развлечение тамошних постояльцев. Чем не радостная жизнь? Верно, многим сейчас такое и не снилось.
Артисты были разные: одни играли на музыкальных инструментах, другие танцевали, трети пели, четвёртые демонстрировали представления, пятые показывали дрессированных животных... кто-то показывал чудеса акробатики, а кто-то - здоровья, шагая по раскалённым углям или укладываясь на гвоздях. Фокусники остерегались показывать талант - как бы их не уличили в сделке с Дьяволом! - однако, стоило им надеть монашескую рясу, как умения можно было выдать за божественную волю. Ну а химики и пироманы и вовсе могли творить настоящие чудеса на радость зазевавшейся публике...

Утро красит нежным светом стены, башни и поля,
Просыпается с рассветом отдохнувшая земля.
Хорошо бродить по свету, но куда ни погляди -
От убитых менестрелей не проехать, не пройти.
От убитых менестрелей ни проехать, ни пройти.
Много сгинуло их даром под рукою королей,
В тронных сумеречных залах, на паркете галерей,
Исключительно за правду — прямо деспоту в глаза, —
Ибо резать правду-матку узурпатору нельзя.
Очень много их сложилось за прекрасную любовь:
Невменяем муж ревнивый — по паркету льется кровь,
Мнятся головы на блюде, жены плачут в три ручья…
Разве трудно выбрать даму ту, которая ничья?
А еще их убивают, когда бой идет лихой,
Когда лезут прямо с лютней в пекло битвы огневой.
Меж двумя копнами сена — то ли лютня, то ли меч…
Музыкантами покрыты сплошь поля кровавых сеч!
Их тела в тюрьме на нарах, их тела на мостовой,
Из окошек будуаров они валятся толпой,
В буйном вереске они же останавливают взгляд —
А печальные глазищи прямо в душу вам глядят!
Раз живого менестреля я в полях остановил:
Струн на лютне половина, пальцы тонкие в крови.
Я спросил: упал, наверно? Он лишь дернул головой:
«Просто я играю нервно, гордый жребий мой такой!»
И за что их так не любят, и за что их только бьют?
Вы послушайте, однако, то, о чем они поют:
Все о смерти, да о тризне, окровавленных руках…
Комплекс садомазохизма — вот их муза на века!

(Лора Бочарова: "Про убитых менестрелей")

Последнее изменение внесено DeiEiskalt (20-11-2015 в 23ч54)

Он был молод и красив, одарен необыкновенно прекрасной внешностью и голосом, слишком хорош для этого мира.
Он ни когда не говорил откуда он, но по его манерам было заметно что он не из простых людей.
Бродячий менестрель, который за пару звонких монет был готов скрасить скучный вечер в таверне своим пением, искусной игрой на лютне или интересной историей которую он тоже где то услышал.
В этом городе его не было около года и когда он пришел ему были рады как своему....
-Дориан! - услышал он свое имя, обернувшись он увидел ее, одну из своих вдохновительниц, прекрасную дочь трактирщика Бель.-Тебя давно не было здесь! Я так рада видеть тебя!
Менестрель отвесил поклон девушке.
- Надеюсь у твоего отца найдется комнатка на пару ночей для скромного странника.- Ответил он с улыбкой.
- Я позабочусь об этом , но с тебя песня.- После этих слов девушка с широкой улыбкой умчалась по своим делам.
Менестрель вошел в трактир и упал на табурет за стойкой бросая золотую монетку трактирщику.
- Эля мне будьте добры...
- Я так понимаю сегодня ты планируешь весь вечер распевать свои баллады в моем заведении?- Спросил трактирщик ставя перед Дорианом кружку эля.
- А что, ты против или еще какие то есть проблемы?- парень спокойно отпивая эль.
- Проблемы? Ты появляешься у нас раз два в год.... не дури моей дочери голову.
Менестрель поставил кружку на стойку и посмотрел в лицо трактирщика, старый но не слишком мудрый человек, Карл Бекет.
- Карл... будь уверен я и пальцем не трону прекрасную Бель если она сама этого не захочет...
Бекет грозно стукнул кулаком по барной стойки.
- Много прохвостов я на своем веку повидал но ты... ты хуже всех! да поешь и рассказываешь ты отменно !Но каждый раз как ты уходишь в город приходят странные люди которые ищут тебя! Странно все это...
- Ну что тут сделаешь.. видимо я популярен. - парень беззаботно улыбнулся...
Трактирщик тяжело вздохнул..
- Дориан, ты вроде бы хороший человек но...у тебя в голове и в сердце гуляет ветер...тебе не чего предложить моей дочери!
После этих слов замолчали оба....
Вечером трактир был забит под завязку, кому негде было сесть сидели прямо перед небольшой сценой на которой выступал менестрель, все пришли послушать его новые баллады о любви, о войне...о трагичной смерти и о дальних странах.Его голос разжигал в людях непонятные им эмоции, они забывали о своих проблемах и просто наслаждались моментом.
После выступления...было уже за полночь, люди расходились по своим домам а менестрель направлялся к своей комнате .
- Дориан- он услышал шёпот Бель.- мы можем поговорить...
- Бель...уже поздно...- Менестрель демонстративно зевнул..
- Ты обещал мне песню..- девушка надула алые губки и менестрель сдался...
-Входи.....
Оставшись в полумраке вдвоем она тише прежнего прошептала...
- Спой мне друг мой в последней раз..друг мой....
- Почему последний?- Дориан был обеспокоен и озадачен..но тем не менее он начал петь...ее любимую о Тристане и Изольде...
Девушка прерывисто дышала  и менестрель перестал петь.
- Бель, что то не так?
- Дориан! - девушка бросилась к нему объятья заливаясь слезами!- это все отец...он сказал что мне пора уже ....он решил выдать меня замуж ....но я не могу так...я не могу потому что люблю вас!
Он часто  слышал такие признания ...но в этот раз его сердце дрогнуло....но...
-Ах...моя мила глупая муза...вы не можете любить меня - он улыбнулся скрывая боль.- так же как и я вас...Вы моя муза ... глоток вдохновения в этом бренном мире..- он провел рукой по ее пшеничным волосам.- Но я не могу полюбить вас.
Девушка как подкошенная упала на колени...она не могла уже плакать она просто не понимала что происходит.
- Дориан???- в голосе ее была мольба...
Менестрель упал перед ней  на колени .
-Бель....вы должны понимать...я не тот кто вам нужен... утром же я уйду и никогда не вернусь в этот город...
- Дориан....пожалуйста...- задыхалась девушка но он не слушал...он вышел из комнаты и отправился к стойке .
- Эль и по крепче...
Там он провел до утра и с первыми лучами он покинул город....

И немного о герое

Дориан Роз, он сбежал из дома в 16 когда его отец решил женить своего сына на племяннице короля...
Молодой человек жаждал свободы и ему всегда была близка музыка...



Дочь трактирщика
    

Последнее изменение внесено Тиндомиэль (25-11-2015 в 22ч26)

DeiEiskalt, хепиэнд ГГ выжил, не надо тут..

- Солнце! – Недовольный вопль разбудил  Люция ,вместе с непонятной вознёй под боком , после которой пришлось выплюнуть чьи то золотые локоны.  Но, даже такая красавица не стоила того, чтобы  он встал сейчас с кровати. Пожалуй, здесь их пути разойдутся.
Пустынный переход  дался тяжело, повреждённый в стычке с пустынниками, 6 лет назад, глаз практически ослеп , застланный белёсой плёнкой. Это не столько мешало, сколько раздражало  странствующего барда, ибо девицы побаивались его, казалось, злобного взгляда. Женское внимание это конечно хорошо, но кушать тоже нужно. С недовольным вздохом оно поднялся с кровати в поисках белья, которое после вчерашней , а может сегодняшней? Ночи оказалось в другом конце комнаты в щели меж стеной и комодом.
Когда Люций попытался вспомнить, что здесь творилось в последние пару дней, голова начинала решительно отказывать  воспроизводить события. Хотя момент входа в город он помнил слишком явно, их со спутниками банально не хотели впускать, подкрепив своё желание  стрелами, чуть не пришившими их к деревьям.
  Весьма нервные стражи позже, за выпивкой рассказывали, что на той стороне пустыни уже несколько лет бушевал жуткий многокрылый демон, оставлявший от некогда крупных городов дымящиеся пепелища, и что раз мы не встретили его нам жутко повезло. Единственные выжившие видели происходящее издалека, и не заметили их лишь чудом. Начальник стражи сильно удивился, когда к нему притащили  пару  полуживых абсолютно измождённых седых пареньков с безумными глазами. Они не протянули долго, сказалось истощение, но это известие пошатнуло население города, многие готовы были бежать при первой же возможности а несчастная стража была вынуждена призывать к помощи народа, для поддержания порядка,  ибо большую часть стражи после рассказов, как ветром сдуло.
- Только вот  похоже сбежать от этой дряни никто и не успеет,- Начальник стражи,Эрон поднял кружку с пивом  и сделал большой глоток, -   не задержим мы тварь, которая быстра, как ветер. Так что если хочешь избежать неизбежного, пятки в зубы и дуй отсюда лесами, купить припасы подешевле помогу.
- А чего сам не думал? – отогретый алкоголем Люций ,откинулся на стену и прикрыл слезящиеся глаза.
- Долг. Кто будет защищать людей, если не мы? -  Тихий печальный голос стража  почти не потревожил воцарившуюся после вопроса тишину, а все стражи бывшие рядом начали старательно отводить глаза,  Все они были в возрасте, лишь пара юношей, пришедших похоже после объявления о произошедшем у соседей .
Неловкая тишина продолжалась до конца «чаепития», после которого капитан поманил его за собой, по дороге объясняя детали и предлагая наиболее безопасные дороги. Уже в трактире они расстались, а бард взялся за лютню. Может он не сможет их спасти, но вселит в сердца пришедших хоть каплю надежды, покинувшей их в этот безумный час.

Спустя двое суток, разбивая  лагерь, он и его спутники увидели  вспышку. Она осветила небо, словно полуденное солнце, спустившееся на землю, потом грохот, подобный обвалу, смешанный с диким воплем, разрывающим барабанные перепонки. Свет был ярким, и похоже не собирался угасать, потому быстро собрав вещи Люций повёл спутников дальше, сбегая от того ужаса что происходил за их спинами, только не оборачиваться… Он не сойдёт с ума, у него есть долг…



Люций, странствующий бард.

Последнее изменение внесено Mineris (03-12-2015 в 04ч51)

Актриса крепостного театра
Ссылка на внешнее изображение
Накуинув капюшон,  Лиза вышла из покоев.  Быстрым шагом, стараясь не смотреть по сторонам, девушка прошла по знакомым коридорам и вынырнула на улицу. Запрыгнув в карету,  ни говоря ни слова,  она махнула извозчику,  который итак знал, куда ее вести.
Приехав к дому, Лиза забежала во двор. Все спали. Прошмыгнув в свою комнату, она зажгла свечи и рухнула на постель. Хотелось плакать и помыться. И так как второе в настоящий момент было не возможно сделать,  девушка отчаянно зарыдала, закрывая рот рукой,  чтобы не разбудить родных.
Через несколько минут, Лиза вытерла слезы, поднялась и принялась разшнуровывать сдавливающий ее корсет. Вздохнув полной грудью, девушка продолжила раздеваться, снимая многочисленные юбки и вспоминая,  как всего пару лет назад она могла лишь мечтать о таком платье и своей комнате.



....с тех пор,  как стало модным заводить себе небольшие театры для развлечения,  богатые мужчины стали ездить по деревням и присматриваться к крепостным девкам, подбирая красавиц в качестве актрис. В один прекрасный момент и в их деревню приехал барин, друг хозяина-батюшки.  Он был не очень молод,  весьма богат и с придирчивостью обсматривал всех девиц, которые встречались ему во время прогулки по усадьбе.
Увидев Лизу, он что-то шепнул на ухо хозяину и плотоядно улыбнулся. Девушка почувствовала, как земля уходит из-под ног, 17летняя девушка совсем не хотела быть рабыней этого незнакомца.
Но никто ее не спрашивал.  В этот же день ей было приказано собрать вещи и ехать с барином. Мать тихонько плакала,  провожая ее, да и Лиза не могла сдержать слез.
Девушку привезли в богатое имение,  выделили отдельную комнату прямо в доме барина и стали обучать актерскому мастерству.  На десятую ночь к ней в спальню пришел барин. Лиза все поняла, отчего испытала страх и ужас,  но мужчина был неожиданно нежен и заботлив. И все же он был старым мужиком,  которого девушка не хотела и не любила.
С тех пор он приходил к ней каждую ночь, что не укрылосьот внимательных глаз остальных слуг.
Крепостные девки старались ей всячески навредить,  Лиза не могла пройти по двору, не услышав бранное слово в след. Некоторые даже кидали камнями.
Барин подарил Лизе много красивых платьев, соответствовавших моде того времени, давал ей деньги,  которые она посылала матери.
На премьере спектакля присутствовал приближенный царя,  которому очень понравилась Лиза. За кулисами он осыпал девушку комплиментами и пытался пригласить к себе, но получил отказ.
В ту ночь барин пришел хмурый, кинул на кровать черный плащ и велел собираться. Не отвечая на вопросы,  он провел ее к карете и махнул извозчику.  Девушка догадывалась,  куда они едут. Лизу привезли к богатому дому, где ее встретила служанка и быстро провела в одну из комнат. Через несколько минут туда же зашел приближенный царя.
Лиза не могла в это поверить - ее уступили этому богачу. 
С того момента и барин перестал быть нежным и внимательным, и даже иногда бил Лизу,  злясь на себя и на всю эту ситуацию.
Жизнь сделалась невыносимой....


Сняв с себя красивое платье,  девушка в последний раз посмотрела на себя в зеркало - ничего хорошего в будущем не было. Спать с двумя мужчинами,  ни один из которых не вызывал в ней симпатии, было отвратительно. Ни семьи,  ни детей в таких условиях она завести не могла.  Быть переходящим знаменем - вот ее участь,  крепостной актрисы.
Сегодня одному улыбнулась,  завтра другому.
Достав из-под подушки большой нож, Лиза плмолилась и мысленно попрощалась с матерью.

Последнее изменение внесено midsummertime (29-11-2015 в 22ч11)

Мое имя Камилла, но все зовут меня Клод. Странно? Ничуть. Мое настоящая имя Камилла, я родилась в семье бродячих артистов семнадцать лет назад. Мама была из рода обедневших дворян, а отец из семьи таких же бродячих актеров. Родители любили друг друга так сильно, что мама сбежала из дома навстречу полной тягот и лишений жизни, но никогда об этом не жалела. Они ездили с небольшой труппой, ведущей кочевой образ жизни, и давали представления. У нас не было постоянного жилья. Повозка была моим домом, а мешок, набитый сеном, моей кроватью. Моя мама прекрасно танцевала, а отец ходил по канату и жонглировал так, как никто не умел.  Родители мечтали накопить денег и открыть трактирчик в небольшом городке. И они не хотели, чтобы я пошла по их стопам. После каждого выступления отец прятал монеты, которые килали ему зрители, в мешочек, спрятанный в самом углу нашей повозки. Не знаю, много ли денег им удалось скопить, пока не произошло событие, которое перевернуло все планы и мою жизнь, вверх тормашками. Во время одного из выступлений отец оступился и упал, удача видимо не могла всегда ходить рядом с ним. Он умер практически сразу, потому что при падении ударился головой об острый камень. Мама очень его любила и не смогла перенести этого. Она стала молчаливой, не хотела есть и вскоре слегла. Предчувствуя свой уход, она позвала нашего дядюшку, как мы его называли, и отдала ему мешочек денег, взяв обещание позаботиться обо мне и отдать в обучение монахиням, оплаты видимо должно было хватить. После она стала совсем быстро угасать, и вскоре я оказалась совсем одна на свете. Мне тогда едва минуло пять лет. Дядюшка конечно же не был ни мне, ни кому-нибудь еще, родным. Отчего так его стали называть, не знаю. Я помню его как весельчака, сыпавшего шутками, и приносившего мне несколько сочных ягод или чуть червивые, но крепкие и вкусные маленькие яблочки. Он часто заходил посидеть к нам и перекинуться сплетнями с родителями. Это были необыкновенно чудесные времена. Но получив деньги, дядюшка стал другим: сухим, жестким и даже жестоким. От прежних шуток не осталось и следа, собственно как и от маленьких подарочков, которое он мне приносил. Денег этих я больше не увидела, в обучение к монахиням меня не отправили. А дядюшка, взяв с собой еще одного нашего артиста и пообещав большее жалование, создал новую бродячую труппу, в которую примкнули еще несколько человек, постепенно численность ее возросла. Дядюшка платил немного щедрее, чем остальные, но и требовал больше других. Жесткая дисциплина и страх - основные методы его контроля. К моему несчастью в детстве мне было очень интересно папино занятие, и я упрашивала его учить меня ходить по канату. А отец, хоть и не желал такого будущего, помогал мне, надеясь, что это просто детский интерес. Конечно канат был натянут низко над землей, но у меня получалось неплохо. К сожалению, дядюшка помнил эти моменты. Поэтому судьба моя была решена - я стала работать в труппе. Жила я вместе с дядюшкой, спали мы рядом, и даже когда останавливались на постоялых дворах, то кровати наши всегда находились неподалеку. Но надо сказать, что низменных мужских чувств он ко мне никогда не проявлял. Поначалу он боялся отпускать меня от себя, опасаясь, что я расскажу о его воровстве, а со временем, успокоясь и видя, что я не собираюсь этого делать, он не упускал меня из виду цже потрму, что боялся, что я убегу и он лишится тех денег, которые дают мои выступления. А давали они немало. Только я с них не получала ичего кроме соломенного матраса, одежды и скудной еды. Одежда... Мою немудреную одежду он отобрал и отдал крестьянам, а мне выменял новую, видимо опасаясь, что родственники матери будут искать меня. Наряд мой с тех пор стал мужским, и имя мое тоже стало мужским. Как носить платье долгое время я даже не знала, потому что оно у меня было только в самом детстве. И я привыкла, и на долгое время смирилась с этим положением дел. Сбежать не пыталась, потому что боялась. Но даже если б и набралась смелости, то пойти мне было некуда, только скитаться. А здесь хотя бы была еда и некая крыша над головой. Видимо, талант отца раскрылся во мне в еще большей мере, а мое телосложение помогало развить его. Рост у меня средний, а вот стройность балансировала на грани с худобой  из-за постоянного недоедания. Дядюшка не разрешал мне есть много, потому что тогда я бы стала больше и могла потеряться та легкость, с которой я будто парила над натянутым канатом. Мои выступление всегда собирали больше денег, чем остальные. Когда я в своем ярком красном трико балансировала вверху над толпой, слышались восхищенные крики. А когда я скидывала свой плащ вниз одним отточенным движением руки вниз, особо впечатлительные даже лишались чувств. "Ай да мальчуган,  - говорили зеваки, - Какой гибкий, грациозный да статный. По тросу идет, будто летит." Публика меня любила и кидала мне свои монеты, заработанные тяжелым трудом. Да я и сама любила то, чем занималась. И публику любила тоже. Но все же, мне очень хотелось иметь постоянный дом. И свою семью, уютную кухоньку со своим очагом, резвящихся детей и заботливого мужа. Но самая главная мечта была - купить себе пару платьев и отрастить длинные волосы. Но дядюшка следил за мной, как коршун, а еще за ним ходил его приспешник и подлиза, один из актеров нашей труппы, он тоже не спускал с меня глаз. Так я жила до недавнего времени. Но однажды мы остановились в прекрасном живописном месте, пядом с небольшим городком, где протекала чудная река. Я упросила дядюшку отпустить меня одну в заросли от чужих глаз и искупаться. Так мы и познакомились с Раулем, который тоже выбрал это уединенное место для своего купания. Благородный юноша узнал мою тайну, когда я скидывала свои одежды, но не воспользовался моим положением и выдал себя, представ перед моим взором и избегая сам смотреть на меня. Купание было забыто, и спустя несколько минут, которые понадобились мне, чтобы одеться, мы уже сидели рядом и он с удивлением внимал моему рассказу. Рауль оказался сыном  сапожника, с детства он обучался ремеслу и смог перенять умения отца. После себя тот оставил ему свою мастерскую в наследство, и Рауль сумел продолжить и развить его дело. Он горячо упрашивал ехать с ним тотчас же, но тут в кустах послышались шаги. Дядюшка пошел смотреть, почему меня так долго нет. Рауль только успел шепнуть, что ночью будет ждать меня около огромного дуба и нырнул в высокую траву за моей спиной, как кусты раздвинулись, и я увидела суровое лицо дядюшки. Покорно я пошла следом за ним, не смея поверить, что случившееся со мной правда. Весь день старалась ничем себя не выдать и вести себя как можно спокойней. А вечером, когда все спали, стараясь остаться незамеченной, я проскользнула мимо притихшего. Рауль нетерпеливо ждал меня возле старого дерева, я сразу заметила его силуэт. Взявшись за руки, мы побежали в сторону близлежащего городка, где находилась его небольшой домик с мастерской, который отныне должен был стать и моим новым домом. Забегая вперед, скажу, что мечты о кухоньке с очагом, детях и заботливом муже исполнились. И еще скажу, что на следующий день после моего побега городская публика зря ждала талантливого юношу-канатоходца, люди разочарованно расходились, наверное дядюшка собрал значительно меньше выручки в тот вечер. Что с ним дальше случилось, я не знаю, потому что в этот город труппа больше не приезжала. Но зато я теперь ношу платья с длинными красивыми юбками, а моим волосам завидуют многие соседки. В память о прежней жизни сохранился только мой старый костюм, который мне уже мал. Иногда я скучаю по выступлениям, восторгу публики, азарту, с которым выполняла номера. Тогда я достаю этот мальчишечий костюм и сижу, вспоминая. Но недолго, потому что в моей новой жизни много новых для меня женских хлопот и дел, которым я с удовольствием учусь.

Последнее изменение внесено Енотик (01-12-2015 в 17ч39)

Меня зовут Джон Бард, можно просто Джон. Я - менестрель, родового имени я не имею, к сожалению, такая горькая участь ждет большинство бастардов, единицы мужчин готовы дать имя своим незаконнорожденным детям. Пуританское общество и Церковь считает нас изгоями…Я никогда не видел своего отца, я знаю только, что он был странствующим рыцарем, который возвращался из очередного похода за Гробом Господним и остановился в нашем городке подлечить раны. Через пару месяцев он покинул наше захолустье, оставив моем матери на память пару золотых монет, а через полгода родился я. Моей матери в какой-то степени повезло, через несколько лет после моего рождения к ней посватался богатый вдовец, обеспечив ей и в какой-то степени мне относительно сытое существование. Муж моей матери держал большой трактир, поэтому утро мое начиналось еще до рассвета, нечего ублюдкам спать на мягких кроватях, их дело работа…я просыпался раньше первых петухов и последним ложился спать…уход за лошадьми постояльцев, работа на кухне, уборка трактира, колка дров и еще много-много чем нагружал меня мой замечательный отчим. Моя мать не вмешивалась, опасаясь его довольно тяжелого нрава, только украдкой гладила меня по голове или давала какую-нибудь сладость, а потом у них появились общие дети и я оказался совсем забытым…
Шло время…я рос…в какой-то степени я полюбил трактир…новые люди…интересные разговоры…вечерами закончив работу я сидел в уголке и слушал о новых землях, приключениях, дорогах, странствиях…а еще у нас иногда останавливались бродячие менестрели, именно у них я выучился петь и играть на арфе.
Когда мне было шестнадцать моей матушке не стало и мне пришлось в срочном порядке покидать отчий дом, попросту я спасся бегством, для моего отчима потеря бесплатной рабочей силы оказалась тяжелым ударом.
Уже много лет я странствую по дорогам старой доброй Европы, да и не только…я видел Палестину, и царственный упадок Константинополя, сбежал с медных рудников Кипра, путешествовал с паломниками, пел на улицах Парижа и Лондона, голодал, бродяжничал, но снова и снова именно песня дарила мне новые силы двигаться вперед.
Нынешний день выдался удачным, я попросился на постой в небольшой рыцарский замок, обычно благородные не слишком любезны, и странствующему певцу очень часто приходиться довольствоваться пинком, а то и убегать от стражников и собак. Но, наверное, сегодня на моей стороне был Бог, так как меня и еще нескольких певцов, с которыми я пару дней путешествовал пустил за ворота. Более того стражники даже разрешили нам переночевать в замке, мы то рассчитывали в лучшем случае на краюху хлеба, а тут такая щедрость. Позже выяснилось, что щедрость оказалась с подвохом, мы не просто остаемся в замке ночевать, мы должны будем целую неделю развлекать гостей на рыцарской свадьбе. Ни в чьи планы такая задержка понятно, что не входило, уже начинало холодать и наша маленькая музыкальная кучка направлялась к Тулузе, желая осесть там на холодный сезон. За неделю вполне мог выпасть снег, и мы не имею лошадей и мало-мальски теплой одежды рисковали замерзнуть намертво. Жан, наш поэт, попытался улизнуть, и сейчас сидел в углу выделенной коморки и зализывал раны, руки у стражников оказались тяжелые, а сапоги с железными пряжками. Ничего не оставалась, как играть на этой чертовой свадьбе развлекая пьяных и разодетых господ. На ужин нам выделили похлебку, пару караваев хлеба и тощую курицу, ни пива, ни вина не дали, пришлось обходиться колодезной водой, что это за еда на десятерых голодных мужиков…
Ночью мне не спалось, то ли храп моих временных соседей тому виной, толи безбожно пересоленая похлебка, но я ворочился и крутился с места на место под тонким плащом и все никак не мог уснуть. В итоге плюнув на бесплотные попытки, натянул сапоги и решил изучить нашу тюрьму изнутри, благо стражникам на ужин вина не пожалели. К слову сказать, за годы странствий я не только ноги топтал и песни пел, но и научился многим полезным вещам, вскрыть замок, например, незаметно двигаться, мастерски владеть ножом, не благородным людям мечи не положены, но два удлинённых клинка в скрытых ножнах меня еще не разу не подводили, и вообще странствия научили меня подозрительности, и сейчас я просто нюхом чуял, что, что-то с этой свадьбой не так. Зачем спрашивается практически ловить на дороге бродячих певцов, есть специальные музыканты для благородных, чистые ликом, с нежными голосами, в дорогих одеждах, а мы сейчас больше на оборванцев похожи, чем на свадебных оркестр.
Я тихо пересек двор, стараясь, находиться все время в тени, стражники дрыхли и горело все несколько факелов, так что это было несложно. Быстро вскрыв замок, я попал в северную башню, еще днем, когда мы только попали сюда, я был удивлен, что одна из башен закрыта на замок, а когда краем уха услышал, что там и находиться невеста, подозрения мои сменились четким убеждением нечистости этого дела. Внутри башня сильно напоминала заброшенный каземат, спертый воздух, пыль, паутина, и ни одного факела, выругавшись я зажег маленький маслянный фонарь, и медленно двинулся вверх по лестницы, в пыли четко прослеживались цепочки следов вверх и вниз, я старался ступать прямо по ним. Мне пришлось подняться на несколько пролетов и везде я видел тоже самое, пустые комнаты, пыль, грязь, следы запустения, уж было, решив возвращаться, я неожиданно уперся в решетку, которая перегораживала лестницу. Там замок был по серьезнее, и с ним я провозился добрые три минуты, мастер Кривой, обучивший меня премудростям воровской жизни, за такую скорость меня бы прибил по-тихому. Аккуратно претворив за собой решетку, я медленно двинулся вперед, там горел свет, поэтому фонарик, я благоразумно, накрыв кусков темной ткани, оставил в нише, спускаться в темноте по старой лестнице, я же не кот в-конце концов и не летучая мышь. Дальнейшее зрелище лишила меня опоры под ногами, в фигуральном смысле, в трепещущем свете факела я увидел тюремную камеру, за небольшим исключением, вместо гнилой соломы на полу был плотный тюфяк, укрытый плащом, присутствовали стол и стул, массивный сундук в углу, на котором лежала какая-то белая тряпка, ширма, и девушка с кандалами на ногах, сидящая на стуле.
Услышав моих шаги, девушка не оборачиваясь сказала:
- Я не выйду за этого старого хрыча, Томас, так и знай, да я лучше с крепостной стены брошусь, чем за него выйду, я говорила это месяц назад, неделю назад и сегодня я тоже самое тебе скажу.
Резко вскочив, она обернулась, в замахе поднимая левую руку, и около моей головы просвистел хороший такой кусок серого камня.
- Ты не Томас, даже не извинившись за неожиданное нападение, - девушка резко подалась вперед.
- Кто бы ты ни был, передай этому уроду, что я не выйду за эту развалину, он уже пятерых жен на тот свет отправил, я не хочу быть следующей.
Пока девушка металась по камере громыхая кандалами и заламывая руки, я успел ее хорошо рассмотреть, юная, лет шестнадцать, бледная от долгого сидения в темноте и затхлости, тоненькая и гибкая, платье, надетое на нее, явно стало велико, волосы небрежно заплетены в косу, глаза лихорадочно блестят.
Мне хватило нескольких минут, что бы принять решение…с замком камеры я провозился, пару секунд. Быстро войдя внутрь, я склонился перед девушкой, пара движений и кандалы упали.
- Ты не знаешь меня, я тебя тоже, но я вижу, что ты находишься в данном месте явно не по своей воле, мне здесь тоже не слишком нравиться, предлагаю попробовать сбежать вместе, шансы не слишком высоки, но больше мне тебе нечего предложить.
Светловолосая девушка на какое-то время замерла разглядывая меня, потом порывисто обняла, юркнула за ширму, и обратно появилась уже с небольшой котомкой.
- Поспешим, таинственный незнакомец, у нас мало времени, скоро за мной придут, готовить к свадьбе, а до этого момента нам надо покинуть стены замка.
Мы кое-как соорудили имитацию спящего человека из валяющегося в темнице тряпья, кандалы закинули за ширму, а потом девушка вылила на белую тряпку полный кувшин красного вина.
- Мое свадебное платье,- кивнула она, - теперь не отстирают.
Я снова запер дверь темницы, бесшумно, подхватил свой фонарик, и мы начали наш опасный спуск.
На первом этаже, я окончательно потушил фонарик, и убрал его в мешок, как удачно, что все свое ношу с собой, старая дурацкая привычка, показав девушке жестом не шуметь и накинув ей на голову полу плаща, я сквозь приоткрытую дверь башни обозревал двор.
Двор был тих и пустынен, печально храпели стражники, на конюшне изредка фыркали лошади, собак и курей в обозримом пространстве не наблюдалось, но назревал вопрос как нам покинуть это крайне негостеприимное место.
- Иди за мной, - девушка, схватила меня за руку и побежала в противоположном от ворот направлении, - здесь тайный ход, только помоги, мне, рычаг слишком тяжел.
Наша путь привел нас в дальний угол двора, среди нескольких груженных телег и пирамиды бочек, в темноте осенней ночи мы легко скрыли наше присутствие. Девушка ощупывала стену, судя по бормотанию, считала кирпичи.
- Дай нож, - попросила она.
- Нет уж, давая я сам.
Я поддел указанный ей кирпич, и он легко оказался в моих руках, положив его на землю, я наощупь потянул рычаг, какое-то время не происходило ничего, но вдруг с легким скрежетом, справа открылся темный проем и потянуло холодом. Мы быстро вставили кирпич на место, не стоит давать лишний повод преследователям и юркнули внутрь.
С третьей попытки я зажег свой многострадальный  фонарик и мы побежали…если это можно было так сказать…ход длился и длился, то уходя влево, то вправо, то возвращаясь назад, моя спутница, периодически дотрагивалась до стены в определенных местах, уж не знаю благодаря ей или нет, то пол под ногами не проваливался, копья сверху не падали, и вообще сыро, серо и мыши бегают, ни скелетов, ни следов старинных боев.
Честно говоря, я потерял счет времени, да и девушка уже начала сдавать, когда из-за очереднего поворота повеяло свежестью, еще пара десятков метров и мы разгребя завал выползли на свет в какой-то канаве. Замок виднелся в паре километров слева, а небо только начинало светлеть, у нас была фора, как минимум пара часов и не давая себе ни минуты отдыха мы двинулись в путь. А путь наш теперь лежал совсем не в гостеприимную Тулузу, нет, я не дам нашим преследователям такого четкого следа, нет, мы запутаем следы, я уже решил куда я отвезу свою спутницу, на солнечный волшебный Кипр.
P.S. Прошло десять лет.
Я не стану Вас утомлять подробностями нашего бегства, тяготами и лишениями в пути. Скажу только что вот уже девять лет, я и Лорена, бывшая графиня де Вилье, счастливы в браке, у нас трое детей, которые точно скоро сломают мою старую арфу, я занялся семейным бизнесом и теперь у нас маленький и очень уютный трактир, и своя небольшая винодельня. Иногда вечерами, когда все постояльцы накормлены, а дети уложены спать, мы садимся с Лореной на веранду, пьем домашнее вино и любуемся морской гладью…и молчим…потому что больше всего я благодарен Богу за внезапную бессонницу и дурацкое любопытство, которое подарило мне счастье, а Лорена, что тогда рискнула всем и пошла со мной. Здесь есть только мы и наша любовь…




Джон

Лорена

За окном стояли теплые весенние деньки. На зоре сходив в поле за свежими травами, Августина Охрадская* была полна сил и решила посетить ярмарку на площади. Взяла мешочек с монетами и пошла прогуляться через старые улочки города. Неспешно шагая, наслаждаясь теплым и свежим весенним воздухом, Августина постепенно приближалась к центральной части города. Свернув в последний поворот из переулка, она оказалась далека от торговых телег, но совсем рядом с азартно шумящей толпой. Немного искушенная любопытством, но сдержавшая свои эмоции в руках, Охрадская обошла толпу с «меньшего края» и приподнялась на носочки, чтобы увидеть причину восхищения толпы. Перед ней стоили несколько молодых мужчин в пестрых ярких нарядах и среди них невзрачная юная девушка с покрытой головой. В детстве несчастная потеряла кисть руки, которую ей оттоптал конь, и старшие братья-кузнецы сделали ей конструкцию из металла, напоминающую крюк.
Все внимание было приковано к ней. Изумленная толпа выстроилась в очередь к русоволосой особе. Восхищению зевак не было предела: девушка с закрытыми глазами безошибочно угадывала вес любого подвешенного предмета (товара). Чудно было зрелище и для Августины, хотя она всегда рассуждала: если у человека есть в чем-то недостаток, то в чем-то другом, несомненно, имеется достоинство. Положив монетку девушке в единственную теплую ладошку, она отправилась дальше за покупками.
_____________
* надеюсь, вы ее еще помните

Последнее изменение внесено Laura-glamura (29-11-2015 в 23ч41)

краткое жизнеописание автора

Ктооо cдает работу в наглую в последний момент, ктооо делает странные изображения бимб, ктооо пишет длинные рассказы, которые невозможно читать, ктооо проживает на дне (и уж поверьте не океана), ктооо ты сволочь такая? Pam-pey-a!
И серьезно. Я извиняюсь, что опять поздно сдаю работу, время вообще мне неподвластно, и я не успеваю следить за его течением (хотя знаю, все так говорят ) И опять длинно, просто хотелось, раскрыть свою мысль, получше показать героев, добавить ярким моментов повествование. И да, на самом деле я вру, просто я е могу писать кратко. То ли из-за раздутого самолюбия, то ли по причине умственно и моральной деградации, то ли из-за отсутствие таланта и прочих сестер и братьев оного. Да и мысль пошла (или пошла, она у меня всегда пошла) и герои мне в этот раз как-то понравились, что убивать их не захотелось, и даже маленькой пакости не придумалось, чтобы жизнь опустить в тлен) А почему изображение бимбы стремное, так это легко объяснимо. Из-за отсутствия вкуса, цвета, знания истории костюма и норм морали.

Шум, восторженные возгласы и смех все больше привлекали людей к площади. Под майским деревом развернулось настоящее представление. Кого здесь только не было, и настоящие великаны в разноцветной одежке. Хоть из-под цветастых штанов и виднелись деревяшки-ходули, но люди все равно, разинув рты, показывались на них пальцами и ликовали. Отовсюду слышны были возгласы: «Вот это да!», «А ты сюда гляди!», «Вот потеха!».  Большую часть восторга взял на себя повелитель огня. Он, то извергал пламя из своего рта, то жонглировал горящими факелами. И выглядело это как завораживающий смертельный танец. Вокруг него слышался оглушительный шум аплодисментов. Хотя и сам внешний вид парня вызывал не меньшее удивление и ужас, чем его танец. Он был одет только в простые темные штаны, босой, тело и руки у него были накаченные, на шее висело несколько иноземных амулетов. Он был очень бледен, высок, волосы его были белее снега, а глаза, лишенные бровей и ресниц, отливали красным. Но, не смотря на столь удивительный внешний вид, он был вполне хорош собой. 
Для детей и зевак на площади установили настоящий кукольный театр. Правда маленький, походил он скорее на прилавочек, на котором местный зеленщик раскладывал свой товар. Из-за цветастой ширмы, похожей на лоскутное одеяло, из-за которой выглядывали тряпичные куклы, от души избивающие друг друга миниатюрными дубинками, на потеху толпе. Тут же были ряженные музыканты от души играющие на маленьких дудочках и балалайках, читающие веселые частушки. Народу в этот день было на что поглядеть, а заодно и купить: вкусные булочки и пирожные, испеченные по заморскому рецепту, разноцветный сладкий сироп, глиняные игрушки и таинственные амулеты.
И когда удивленные люди думали, что их уже ничем не удивить, их взору предстал целый комедийный дуэт. Заводилой дуэта был веселый скоморох с румяными красными щеками. Он постоянно смеялся, жонглировал самыми разными предметами, начиная от шаров, заканчивая бубликами, взрывал хлопушки с разноцветным конфетти внутри, постоянно падал, чем вызывал восторг публики. Но самое потрясающее, что во всем ему помогал медведь. Настоящий бурый и мохнатый. Ростом он доходил не более 3 аршинов, он не был привязан ни цепью, ни даже самой худой веревкой, единственное на шее его красовался большущий атласный красный бант. И скоморох разыгрывал медведя, постоянно давал ему оплеухи, заставлял его танцевать, катать детей на своей спине и играть на балалайке. Один пьяный детина из столпы даже выпил с медведем водку на брудершафт, после чего медведь зарычал и обнял мужика как брата. Все были довольны столь веселым и дружелюбным медведем. И тут шут выкатил в центр сымпровизированной сцены странную дивную штуковину. У нее было три большущих колеса и деревянная сидушка. Медведь сел на этот аппарат и, крутя педали задними ногами, стал ездить на нем по кругу.  При этом жонглируя мечами, которыми бросал в него скоморох. Периодически мячики лопались и обливали медведя водой, на потеху скомороху и всему народу. Люди только усевали смеяться или хлопать в ладоши. А ряженный уже делал акробатические номера с медведем. Когда в конце скоморох встал на плечи медведя, то бурый подбросил его вверх. Шут сделал кульбит в воздухе и приземлился прямо в объятия медведя, задорно хохоча,  расставил широко руки и ноги. И уже в конце когда медведь, держа в руках шапку для щедрых пожертвований в пользу лесных жителей к ним подошла очень молодая девушка. Она была невиданной красы, светлые длинные волосы были заплетены в косу, красный нарядный сарафан очень шел ее худенькой фигурке. Она положила 2 золотых в шапку, что было даже слишком щедро.
-Какой хороший у Вас мишка. А как его кличут?
Шут улыбнулся и подмигнул девушке:
-Это Мишка, не боись, он в жизни еще ни одну девку не тронул.
Молодой барыне, наверное, показалось, но медведь, при этих словах, слегка пнул шута пониже спины.
-Ой, в смысле добрый он, хороший. Погладь.
Девушка улыбнулась, а медведь, будто в подтверждении слов скомороха, стал ластиться и тереться головой о ее ноги.
Тут из толпы повсюду послышались возгласы: «Вор! Вор!». И тут же со всех сторон послышалось: «У меня кошель украли!», «У меня тоже!», «Где мое кольцо!», «Ой! А коня то нет!». Артисты же под шумок свернули свой балаган и скрылись в ближайшем лесу.
Уже в шатре на опушке леса, сняв свои костюмы, они весело смеялись, пили и обсуждали сегодняшнее представление. В углу шатра сидел дородный мужчина с густой бородой и в красном кафтане и с нескрываемым удовольствием пересчитывал монеты, используя большие счеты.
-Отличная работа, Яшка, Пашка. Вот только понять не могу, какого лешего вы коня утащили, мы же не цыгане, какие-нибудь.
-Дык, у нас же на той неделе конь помер, надо было нового раздобыть.
-Говорил же вам, кучу раз. Нам нужны только деньги и драгоценности. Коня мы бы в следующем городе купили. Эх, ладно, прохвосты. Отличная работа. Сейчас всем отдыхать. Как только Владимир придет, надо будет на дело собираться.
Тут же за небольшим столиком сидел на табурете медведь, а рядом с ним тот самый скоморох с ярмарки. Медведь все хватался за голову и вздыхал, тут он обратился к мужику в кафтане молоденьким звонким голоском.
-Дядька, я так больше не могу. Эти дурни опять голову к телу пришили, снять не могу.
При жалобе медведя из угла, где дружно пили медовуху великаны, раздался оглушительный гогот. А сам скоморох просто заливался от смеха. Вот только смех был у него звонкий и девичий, а шутовской колпак был снят, грим утерт с лица, и шут стал на симпатичную девчушку лет 15:
-И правильно сделали, в прошлый раз ты чуть голову не потерял, в прямом и переносном смысле. На девок вон как заглядывался, а толку то. Ты что в костюме, что без – как дикий зверь, и несет от тебя также.
-И вообще, в следующий раз Варвара пусть в шкуру лезет, с меня хватит.
-Ну-ну, мужик жаловаться не должен. Да не дергайся ты, а то отхвачу лишнего. Дядька в красном кафтане большим ножом срезал нитки с головы. Когда с последней было закончено, на свет предстала голова парня – точная копия Варвары. Но только выглядел он совсем как зеленый юнец, щуплый, светленький – ростом да симпатичной мордашкой только и вышел.
В шатре уже было темно, время было около полуночи. Но обитатели не спали, они только встали, когда в шатер пробрался белобрысый парень. Вся труппа уставилась на вошедшего, особенно глазки поблескивали у девушки.
-Борис, пора. Наш дом с краю.
Со свечой на встречу альбиносу вышел мужик в кафтане.
-Отличная работа Владимир. А чей это ты такой довольный. Не уж то с купчихой был?
-Да, было дело. Заодно у нее все и выведал про муженька. Вот, оставила на память.
Владимир протянул Варваре брошку в виде розы, лепестки были сделаны из красного агата, а стебелек и маленькие шипы из изумруда. Девушка глянула на факира большими глазами и покраснела.
-Не нужна она мне. И демонстративно отвернулась.
-Чей? Не нравится? Ладно, тогда тебе что-нибудь другое куплю в следующем городе. Уговор?
Варвара опять глянула на парня и покраснела.
-Не нужно мне ничего.
Владимир лишь пожал плечами – бабы, кто их разберет. И швырнул брошь на стол Борису, где лежали другие украшения.
-Эх, поглядите-ка на него, юродивый, а бабы так и таскаются за ним. Присвистнул кукольник, гляда на Владимира.
-Сам ты юродивый, подход к девкам знать надо, это тебе не игрушки, как хочу - так и ворочу. В ответ улыбнулся альбинос. –В общем, свеженький наш купец, только вчера вернулся. Денег полный сундук на чердаке, вот только замков он там понавешал, как бы за час управится.
-Не волнуйся, Яшка то у нас на что. Руки у него золотые, нет, чтобы в кузнецы пойти, тьфу на Вас всех.
Борис громко рассмеялся.
Под покровом темноты, все уже собрались выходить. На все протесты Варвары, ее оставили дома – вещи поковать. Как только все будет выполнено, балаган исчезнет из города еще до первых петухов. Ей оставалось лишь надувать губки. Кукольник положил свою большую ладонь ей на плечо:
-Не бабье это дело, по городам мотаться. Ты на Мишку не смотри, братец твой тот еще пострелец.  Да и пацан он, а ты девочка. В девках ты засиделась. Замуж пора, ну ничего, найдем тебе мужика хорошего, да только не из наших. Нечего тебе шататься с группой бездельников, да воров. И чем только Борис думает.
-Не хочу я замуж!
Кукольник серьезно посмотрел на нее.
-Тьфу, бабы! И пошел запрягать лошадей.
По дороге в небольшой город, Миша шел бок обок с Владимиром.
-Это…Владимир, а помнишь..ну…это
-Не тяни пацан, чего хочешь-то?
Близнец собрался, выдохнул и выложил на одном дыхании.
-Когда про баб рассказывал, как ты их окучиваешь?
Альбинос посмотрел на Мишку и засмеялся.
-Да как?! Просто, бабы существа нежные – ласку любят. Ты им комплимент сделай, гостинец какой подари, в конце концов нежность прояви. Их мужики только и делают что пьют, да кулаками машут. А ты про глаза их расскажи, про губки, стан – они и размякнут. Любят ушами то похлопать, непривыкшие к этому.
-Ого, как! Парнишка усиленно мотал головой, при каждом слове Владимира.
Уже к часу добрались до места. Великаны, одетые теперь не в цветные, а темные одежды, забрались на второй этаж и спустили веревочную лестницу остальным. Яшке и Владимиру. Пока музыканты отвлекали собак, Борис величаво прогуливался за углом руководя процессом извне и стоя на карауле. Хотя ночь была безлунная – хоть глаз выколи.
Тут он осмотрелся, и спросил сам себя: «А где, этот постреленок? Нежели ушмыгнул куда – выпорю, а если отстал и потерялся – все равно выпорю, искать его еще надо будет ».
Вскоре все было кончено. Вот только золота оказало очень много, наверх по веревке поднимали мешочки с железными кругляшками, крашенными под золото, которое Владимир с Яшкой подменили на настоящее – чтобы не сразу заметили, а потом наполняли мешочки настоящим и спускали товарищам. Когда вернулись в лагерь начинало уже светать, практически все было готово, а самое главное, ни купец, никто из домочадцев не проснулся, на улице тоже никого – а значит и свидетелей не было. Вот только Ярослава нигде не было. Варвара глянув на добычу захлопала в ладоши.
-Дядька, золота-то сколько! Это ж сколько платьев можно купить!
-Это все на то, чтобы тебя и твоего медведя прокормить, дуреха. И сам Борис был очень доволен, столько денег у них еще никогда не было. На них можно было и дом купить. Тут из городка послышался шум да гам. Повсюду крики и огни. К уже собранным товарищам прибежал запыхавшийся, но крайне довольный Мишка. Улыба была от уха, до уха.
-Валить надо.
-И без тебя, плюгавый, вижу. И где тебя только черти носили. Эх, не уж то уже раскрыли, вот ведь напасть.
Борис махнул рукой давай знак выдвигаться.
Близнецы, Борис и Владимир ехали в телеге с перекинутой сверху куском льна, сидели молча, стульями служили сундуки с реквизитом.
Варвара прищурила глаза, подозрительно разглядывая братца.
-А чего это ты такой довольный, будто малины объелся. Владимир тоже обратил внимание, не уж то сам украсть решил чего? Может это из-за тебя так шум подняли?
-Ну…это…я…
-Да говори уже. Варвара ненавидела эту его привычку растягивать фразы.
-Владимир, прости, я эту твою брошку, девушке подарил.
Владимир присвистнул:
-Ого! Главное, чтобы купчиха ее у ней не заметила, а то скандалу будет, хотя один черт, сюда мы больше не воротимся.
Мишка хлопнул себя по голове.
-Вот ведь дурак, не подумал…
А сестра его открыла рот от удивления:
-А что хоть за девушка?
-Помнишь, ту с ярмарки, красивая. Я вечером ее на улице увидел, и проследил, где живет. Я тогда у порога ей леденцов оставил. А ночью в окно по лестнице взобрался и постучал. Вот она напугалась, но потом впустила и мы с ней разговорились, а потом все как-то само собой вышло.
-Вот дурак! Это ж боярская дочка была. Значит, из-за тебя шумиху подняли.
Владимир громко рассмеялся и растрепал тому волосы.
-В этот городок мы больше не вернемся.

Последнее изменение внесено Pampeya (03-12-2015 в 01ч58)